Фабрика по выработке нежности?
Вот и лето прошло…
Заметила: одно впечатление вспоминается снова и снова, и хочется заполучить его опять, пережить ещё хоть разик. И оно, это впечатление, — совершенно безлюдное. („И чтоб никого вокруг, настолько, насколько видит глаз… между прочим, песчаная отмель здесь шириной 100 км…“)
Сильные ощущения гарантированы… Тебе тут скажут, что гуляешь по морскому дну, а ты удивишься: ничто не напоминает о море! Редкие водяные струи, змеящиеся по песку? да нет… и стоячая вода в песчаной чаше скорее лужица, чем озерко… Но начинается прилив — и вот уже водяные змеи превратились в потоки по колено, а по краям водяных дорог чавкает болотоподобная грязь, там стоять нельзя: увязнешь! зыбучие пески… (Говорят, в дни, когда напор и высота приливной волны растёт, прилив заливает доски мостика, ведущего к крепости; вода неспокойная, бурлит, клокочет, прибывая.)
Здесь хочется остаться — и стать свидетелем неспешных и непреложных перемен.
...Закат: расплавленная капля солнца вот-вот скатится с земли, будто обожжённой, след ожога всё заметнее — змеящиеся полосы стального цвета, обрамленные чётким белым контуром.
...Ночь наступает. На небесный прилавок брошены щедрой рукой крупные свежие звёзды. Светятся отдельные окна в монастыре и средневековых домишках крепости. Внизу мост выложен огнями – как взлётная полоса! и далеко на горизонте разноцветные огни посёлка сияют-мигают-переливаются – будто взлетаешь в самолёте и рассматриваешь далёкую землю из иллюминатора.
...Светлеет, приходит рассвет, он розовый, нежное солнце прикасается к бледному песку и согревает притихшую посвежевшую крепость, что уже который век стоит среди песчаной пустыни.
А людей — нет и не надо.
И стало вдруг понятно: вот это видение-воспоминание — похоже, единственное, что спасает от растущего (до рвотных позывов доходящего) отвращения.
Почему-то в последнее время всё чаще думается о том, как люди уходят из жизни.
Отец умирал недолго. Как будто решил: достаточно пожил, не хочет продолжать в старческой немощи, беспомощным, больше не в состоянии изменять что-либо в мире, которым прежде — владел, который так легко поддавался воле — прежде. Решил — и сделал. А я… всё чаще завидую: умер до того, как люди надели маски… а потом каски… Умер — вовремя (о господи, что за мысль).
Бабушка, мама отца, умирала долго, мучительно. Говорила: „зажилась“, звала смерть, просила о ней, когда выныривала из забытья. Но смерть издевательски медлила.
И всех вас гроб, зевая, ждёт…
Вот быстрая смерть, взрыв в машине, ничего и не почувствуешь… но как быть тем, кто остался, близким? им не оправиться от горя, обречены думать о том, что выжили ценой смерти дорогого человека.
И да, думаю и о другой, опять-таки медленной, смерти: каково это — уходить на 92-м году, после тяжёлой и продолжительной… зная, что примерно половина тех, для кого старался, считают тебя разрушителем и проклинают… каково, превратившись в стороннего наблюдателя, видеть, как дело жизни оборачивается больным бредом.
И как же справляться со всем этим… с отвращением (не к миру — к делам рук человеческих), с соблазном выскочить из поезда, сдать билет?
Песчаная пустыня, по которой ползут серебристые змеи, а посреди гора, на которой выстроен великолепный город-крепость. И получается представить негромкую, почти беззвучную жизнь в аббатстве, по которому ходили молчаливые монахи. Только неба кусок и ты, ищи себя в мире и работай. В первую очередь над собой и тем, что вокруг. Задача на каждый день: всё то тёмное, холодное, тяжёлое, что в тебе поселилось, встряхивать, дробить в светлый песок, медленно согреваться и согревать своим теплом живое вокруг тебя. Претворять тяжесть недобрую в нежность. Снова и снова подниматься в гору, каждый день. Сизифов труд… Но, похоже, это единственное, что возможно?
