Про Ривку

Лиловый сумрак растекался над рекой. Над оврагом стоял вязкий и влажный туман. Он скрывал все убожество оврага; мертвые деревья были не видны, сыто поблескивал только огромный валун Молчун. Маленькие безымянные валуны намечались лишь размытыми контурами. Туман потрескивал и пованивал. Пузырьки сероводорода, которые лопались на дне небольшого болотца, по слухам обладали лечебными свойствами, как и черная, вязкая грязь, из которой они появлялись. Поэтому около Молчуна стояла грубо срубленная лавка, на которой обычно находилось несколько человек. Разговаривать не разрешалось, двигаться тоже. Так и сидели эти люди в темноте, обмазанные до пояса грязью, впитывая тепло остывающего от дневного зноя Молчуна. Все они приезжали из больших городов: из Ленинграда, и из Москвы. Шепотом передаваемый адрес, длительные сборы, тайна, которая окутывала их поездку, все это не способствовало дружбе, да и полной откровенности между собой.

Было прохладно, регулярно кто-то охая, поднимался, подходил к горячей черной луже и обмазывал себя жидкой теплой кашицей. Процедура эта длилась пятнадцать минут, тут кто-нибудь, близко всматриваясь в циферблат, говорил: «Хватит». Все вставали и шли к реке смывать грязь.

Местное начальство с этим, как оно называло, шаманством боролось. Борьба происходила регулярно. Вначале, перекрывая пение соловьев, раздавался рев мотоцикла. В деревенской тишине он был слышан за много километров. Минут через десять рев раздавался над оврагом. Потом местный участковый милиционер, вторая по значимости после председателя колхоза фигура, кряхтя и ругаясь, предваряя каждый шаг долгим рассматриванием места, куда ступить, спускался в овраг. Когда, наконец, он добирался до скамьи, там, конечно, никого уже не было.

Борьба была неэффективной, но галочка в правлении регулярно появлялась. Все дело в том что, по слухам, сам участковый регулярно сиживал в обмазанном виде, после чего успешно женился, и уже бегал в соседнем поселке его маленький пацаненок.

Приезжих принимала старая Авдотья. Когда ее вызывали в соседнюю деревню в сельсовет и требовали отчета, она заламывала руки и кричала, что это с ее мужем воевавшие, или от них приехавшие. Война закончилась всего ничего, и выглядело это правдиво.

Грязь делала чудеса, но не сама, а с помощью Ривки, невесть как затесавшейся в этот Богом забытый колхоз. Легенды про нее ходили удивительные. Спаслась в войну она чудом, спрыгнув с товарняка и перезимовав в лесах. Там же в лесах было ей пришествие, и осенила ее благодать, даром что нехристь. Дан был ей дар лечения, и еще один дар, маленький, для души. Умела она летать. Но не ведьма она была, нет. Бабы на этом категорически настаивали. Она была фея, но такого понятия в деревне не существовало, а под жесткое определение колдуньи Ривка никак не подходила. И колхоз этот выбрала Ривка по наитию, привлекли ее сюда грязи, которые были тут исстари. Никто из местных никогда не задумывался над их сущностью, и все обходили маленькое болотце стороной.

Иногда пастух приносил в деревню туманную весть, будто видел он на рассвете пролетающую Ривку, но бабы, как ни таращились в небо, ничего никто не замечал. Ривкины полеты происходили в основном перед приездом ее пациентов, которые, не сговариваясь, прибывали группами из 3-5 человек. И Ривка, чувствуя, что будет последующую неделю занята, оттягивалась, кружа, как птица, над лесами и полями.

Еще одна странность наблюдалась в этом колхозе. Замученные, истерзанные голодухой и войной бабы категорически не желали стареть. Конечно, каждая из них по совету Ривки посидела недельку у Молчуна. И начались в деревне необыкновенные превращения. Та же Авдотья, костлявая старуха, обрыдавшаяся над похоронкой мужа, вдруг потекла, как молодая телочка, морщины постепенно разгладились, глаза стали глубокими и яркими. В правлении поудивлялись, но по документам она оставалась той же Авдотьей, и вопрошающиеся унялись. Потом и другие бабы распрямились и помолодели, так что единственный безрукий инвалид из другой деревни, нанятый обществом пастух, забросил свою семью и плотненько поселился в Шергине, радуясь такой немыслимой удаче. Домишки тоже как будто помолодели, куры занеслись, а утки, прежде подыхавшие от какой-то неизвестной болезни, распушили перья и стали толстеть. Иногда они вставали на крыло, и в деревне делалось темно от летящей тяжелой тучи. Ривка принесла неизвестные ранее в деревне семена, и огороды ломились от кабачков и баклажан, помидоры обламывали ветки, а огурчики засаливались бочками. Бабы вызнали у Ривки рецепты приготовления на зиму овощей, и заполняли погреба бочками и бочонками. Еще Ривка научила готовить их рыбу-фиш, и бабы стали тягать из омуточков щук. Речка была неширокая, но очень бурная, вся в валунах, оставшихся, видно, от ледникового периода. Говорили, что в ней водилась даже форель.

И вот, в эту ожившую деревню потянулись Ривкины пациенты. Вечером подвода со станции, что была в 70 километрах от деревни, подвозила пациентов прямехонько к дому Авдотьи. Дом, прежде богатый, поповский, стоял в некотором отдалении от остальных домов, на погосте. Авдотья была прислугой у вдовца-священника, дети его давно в деревне не появлялись, неясно было, живы они или сгорели в пожаре войны. И в этот дом она селила постояльцев. Люди все попадались солидные, не свинячили, вещи не портили, водку не пили, не шумели. Авдотья даже решилась вытянуть из потайного чуланчика парадный кузнецовский сервиз на двенадцать персон, который подавала прежде только на Рождество и на Пасху. Денег Авдотье не давали, но привозили с собой большое количество еды. И сами питались, и Авдотья могла еще месяц кормиться. Особенно много было красной и черной икры, диковинных консервов, сладостей, потом стали привозить ей мануфактуру, за особые услуги. Иногда ее очень уговаривали заколотить дом и уехать в город, сулили богатую жизнь и спокойную старость. И никому из приезжих и в голову не могло придти, что истинный возраст Авдотьи и есть глубокая старость.

Авдотья была широкая натура. Зимой, когда приезжали к ней соскучившиеся летние постояльцы, а бабы сидели по избам, и только дымок из трубы обозначал жизнь, Авдотья устраивала посиделки. Конечно не на хозяйской половине, и не из кузнецовского фарфора, а у себя во флигельке, на старых выщербленных тарелках, с самогоном и картошкой, которые всегда кто-то приносил, как приносили старый баян. И начинался пир, к картошке прилагались сегодня шпроты, завтра лосось, послезавтра белужий бок, а там и селедочка в винном соусе. Тушенка просто не сходила со стола.

Во главе стола сидела Ривка, залихватски опрокидывала одну рюмку, всегда только одну, и начинала петь. Ей почтительно подыгрывал баянист, и бабы подхватывали припев, при этом никто не понимал ни слова, о чем поет Ривка, но из почтения не спрашивали, уважая чужую тайну. После начинался общий перепляс, и к вечеру, падая в сугробы, бабы расползались. Весну встречали нынче не с сизыми, от беспросыпного голодного перепоя, лицами и пустым курятником, как раньше, а достойно выпускали во двор нетронутых кур и индюшек, доедали икру из баклажан с кашами и макаронами и вытаскивали из погребов посевную картошку, что в прежние годы было просто немыслимой роскошью. По весне кровь у сытых баб особенно играла, пастух был нарасхват. И тут как-то все внимательно посмотрели на Ривку и ахнули. Ривка-то оказалась необыкновенной красавицей, за те несколько лет, что прожила она в маленькой кривостенной избушке, Ривка похорошела необычайно, ее словно фарфоровое личико сияло покоем и довольством, черные кудри, которые она прятала под маленькой шапочкой, теперь под ней не помещались и светились серебристым нимбом на солнце. Болезненная худоба исчезла, и когда топили баню, бабы щипали ее за появившуюся попу и интересовались, для кого это она так цветет. По весне Ривка возобновляла полеты, и обнаглевшие бабы выпытывали вечерами у нее, не открылся ли новый магазин на развилке, недалеко от станции, и не отправит ли она письмо на почте, которая была от них километрах в четырнадцати. Ривка только посмеивалась, что никак не утихомиривало жгучего бабьего интереса.

Начальство их не трогало, планы колхоз выполнял, с шаманством устали бороться и махнули на все это рукой, а может, кто из пациентов отвел от них беду. Словом пятьдесят второй год был в их деревне благополучным. Радио у них давно сломалось, внешние бури их не волновали, и все было бы замечательно, не попади к ним один странный пациент. В отличие от других, молчаливых и скрытных, этот тут же поинтересовался, прописывает ли Авдотья своих постояльцев или нет, вытащил свое удостоверение, из которого следовало, что он заготовитель ягод из ближайшего городка Боровичи. Зовут его Иван Петрович Иванов, и весь он открыт для дознания любого начальства, и ничего ему не стыдно и не страшно. После длительной беседы с Авдотьей, которой он поведал, что женщины давно его не интересуют, и не менее длинной аудиенции у Ривки, Иванов долго курил на краю оврага, что-то обдумывая. Просидев положенные пять дней у Молчуна, Иванов отбыл.

Через несколько дней, в деревню прибыл участковый и, потупя глаза, сообщил Ривке, чтобы она немедленно уезжала, а то плохо придется. Взглянув внимательно на участкового, Ривка вдруг согласилась и начала собираться. К ее избушке стали подтягиваться бабы. Ривка быстро распределила хозяйство: кому кур, кому собаку, отдала грача в корзине, найденного недавно в лесу, со всеми попрощалась и заторопилась в дорогу. Милиционер завел свой мотоцикл, Ривка пристроилась сзади, и на большой скорости они выскочили из деревни. Но проехали всего ничего, у развилки навстречу выехала машина, которую каждый житель района хорошо знал. Это была райкомовская машина.

Опоздал, опоздал благодарный старлей, не удалось вывести ему Ривку с поля боя. Потом он выпутается, обернет все случайным совпадением, но веры ему больше не будет, и скоро переведут его в другую, дальнюю и захудалую деревню. Но даже и в эту, забытую людьми и начальством, деревеньку, где самым обитаемым местом было кладбище, он привнесет Шергинское благополучие и уже через год она начнет возрождаться.

Ривку же пересадили в машину, и почти под конвоем доставили на станцию, где ждал ее не менее почетный экскорт. И тут произошел конфуз, о котором еще долго судачили станционные бабы, продающие вареную картошку и семечки. Подошел поезд, бабы кинулись к вагонам, и тут в группе людей, стоящей поодаль, центром которой была ослепительная красавица, возникла суета, раздались выстрелы, и военные с белыми перекошенными лицами кинулись врассыпную, стреляя в воздух. Поезд остановился, вагоны открыть не разрешили, баб разогнали, и еще час военные бегали вдоль поезда, заглядывая во все закоулки и стреляя в любую проходящую тень. Ухитрились они ранить станционного обходчика и прострелили канистру с керосином у местного механизатора. Дамочка исчезла. Поезд пришлось отпустить, но прочесали его весь, заглядывая в ящики с углем и протыкая мешки с почтой. Потом устроили засаду в домике Ривки и у Молчуна. Закончилось это тем, что один из карауливших, болевший давно уже туберкулезом, почувствовал, что дыхание его выравнивается и кашель отпускает, а второй, с трофической язвой на ноге, на третий день, решив перебинтовать ногу, язвы не обнаружил. Но не стали они никому рассказывать, решили сберечь это чудо для себя, и долго еще приезжали тайком, привозя своих домочадцев.

Через несколько лет круг лечившихся расширился настолько, что дома Авдотьи стало не хватать для постояльцев. Пришлось тех, кто победнее, селить в овин и на чердак. Авдотья стала брать за постой деньгами, часть из которых с поклоном отдавала в правление. А еще через год про Ривку как-то забылось, и стали поговаривать, что не иначе как умерший священник творит эти чудеса. Начали ходить к нему на могилку, деревню постепенно наполнили бабки-кликуши, потянулись инвалиды, покалеченные войной, в деревне, в которой не знали что такое замок, пошло воровство. Болотце огородили, вырыли купальню, стали приезжать автобусы с паломниками из города, пошли слухи о канонизации покойного.

Местное церковное начальство, у которого были вполне приличные отношения с районной администрацией, решило поставить все на широкую ногу; наполняли баночки и бутылочки и продавали целебную грязь в церковной лавке. Доходы пошли немалые, и однажды к Молчуну приехали военные и стали осматривать его со всех сторон. Потом вырыли огромную яму, подложили взрывчатку, раздался взрыв, от которого у Авдотьи повылетали стекла, и Молчуна не стало. На следующий день приехали строители, привезли машину дефицитного кирпича и, переждав молебен, споро начали выкладывать стены. «Часовню строят», — разнеслось по деревне. Через месяц веселенькая часовенка ярко блестела маковкой из оврага, а через два выяснилось, что болотце высохло. Грязь растащили, появилась большая неряшливая глиняная яма, которая наполнилась по весне талой водой, и в ней завелись лягушки. Правда, размер их превосходил всякое представление о подобных особях. Церковное начальство отслужило пару молебнов, ничего не помогло, и уже на другой год намного меньше стало паломников, только несколько бабок-кликуш еще несколько лет преданно ждали чуда, никуда не выезжая из деревни, потом и они пропали.