Плохая примета

Сегодняшний день был обречен. Утром навстречу попался сосед, он уныло тащил вверх по лестнице пустое ведро. Надя суеверно поплевала и побежала на работу. Успела с трудом, поскольку смогла попасть только в пятую электричку метро. Рядом стояла вжавшаяся в нее пожилая дама. Ее опущенная почти до пола сумка была старой, «до исторического материализма», как говаривала обычно ее бабушка.

Твердые острые углы ерзали по Надиным колготкам и больно царапали ноги. Пошевелиться и откинуться не было никакой возможности. Даже если бы кто-нибудь умер, он так и стоял бы «по стойке смирно» до ближайшей пересадочной станции.

Когда Надю вынесло на «Площади Свердлова», она отскочила в сторону, чтобы оценить ущерб, причиненный дамой. Надя отошла к лавочке и заплакала от горя. Как всякая работающая и немного зарабатывающая женщина, она покупала колготки расчетливо и носила бережно, а тут опять расходы. В юбке с разодранными колготками на работе не побегаешь, значит, нужно будет купить новые. Так и опоздала, правда, чуть-чуть. Но, как повелось исстари, пришлось долго оправдываться перед девочками, укоризненно качавшими головами и многозначительно посматривающими на кабинет начальника.

Начальник был свой, выращенный в стенах лаборатории, поэтому подводить его считалось плохим тоном. Слава Богу, тьфу-тьфу, все обошлось. Надя сидела за кульманом и с грустью думала о том, что до зарплаты осталось еще четыре дня, но колготки выбили ее окончательно из финансовой колеи. Придется туже затянуть пояс и сесть на картофельную диету, а это непременно отразится на талии, значит, придется потом голодать, чтобы придти в норму. Хотя, если начать голодать сразу… Боже, когда это кончится! Или я научусь планировать свою жалкую зарплату, или так до конца жизни и придется метаться между кефиром и картошкой.

Тут прибежала Галка из соседнего отдела, притащила на продажу свою сумку, которую давно у нее выклянчивала Надежда. Сумку Галка отдавала как новую, за тридцать рублей. Она имела форму баула. Кожаная, выстроченная толстым шелком, сумка позволяла выглядеть рядом с собой богатой беспроблемной женщиной.

Галка была и слыла непростым человеком. На груди у нее висели золотые дамские часики фирмы Павла Буре с откидывающейся двойной крышкой на толстой золотой же цепочке. В ушах сияли сапфировые серьги в окружении бриллиантовой россыпи, пальцы были унизаны старыми кольцами. Как-то Надежда спросила, остается ли у Галки что-нибудь дома, или все она надевает на себя. Галка с подозрением посмотрела на Надю и промолчала.

Одевалась она тоже стильно. Много рюшек, кожаный красный жакет, темно- синие эластичные брюки — казалось бы резковато, но не для Галки. Она была блондинкой, причем почти натуральной, с густыми вьющимися волосами. Так что подкрашенная, с мелкими чертами лица и сухощавой фигурой, она выглядела хозяйкой модного салона, дамой лет тридцати пяти, хотя была лет на десять старше. Лишних денег у нее не водилось, поэтому она потребовала у Нади заплатить за сумку сразу, полностью.

Это была огромная сумма, и пришлось влезть в весьма обременительный долг в отдельскую черную кассу. Любящая все анализировать, Надежда отнесла этот день к сильным, поскольку состояние острого счастья, которое возникло в ее душе от обладания шикарной сумкой, несколько омрачалось тоже сильным горем от разорванных французских колготок, приобретенных у той же Галины как подарок себе на первое мая.

Затем ее вызвал Вовик, начальник, и устроил разнос за несданный в срок отчет, пригрозив лишить премиальных. На крик в кабинет вползла его подруга Ленка, державшаяся в отделе особняком, и вытеснила Надежду из кабинета. У Вовика была язва. Стерва жена не обращала на нее внимания, поэтому Ленка самоотверженно кормила Вовика паровыми котлетками и вареной рыбкой. И, конечно, нервничать ему было противопоказано.

Надежду хоть и спасли от гнева начальства, но прощать доведение Вовика до такого состояния, никто не собирался. Она проходила в отделе под кличкой «эти новые», хотя работала вместе с ними около семи лет; остальные работали вместе уже лет по двадцать, кто пришел еще до института, кто после техникума. Дружбы между старыми и новыми не было.

Старые были монолитом. Судьбы их переплелись давно, они женились на братьях, сестрах, подругах сослуживцев, и две новые женщины, попавшие в этот слаженный коллектив по блату, были лишние, ненужные и даже опасные, так как первоначально немногочисленные мужчины отдела смотрели на них с большим интересом. Но корпоративность перевесила, хотя никто тогда не употреблял такого мудреного слова.

Новым тоже многое пришлось не по вкусу, им было неловко наблюдать эти почти семейные отношения, любовные связи там были также прочны и узаконены, как и семейные.

Надю вызвали в коридор на перекур и там, стоя под стендом «победители соцсоревнования», где их отдел числился на первом месте, долго объясняли, каким балластом она является для всех. Как надоела им это ее Галка, которая приходит сюда трясти тряпками, отрывая людей от работы. Будь их воля, они бы давно ее вместе с Галкой вышибли, две старорежимные … кто они, не договаривали, так как ставить точку в отношениях никто не собирался, но поучить эту Надю было надо.

Действительно, отчет не сдан, и из-за нее они могут оказаться на втором месте. Вовика она подведет, и премии всем снизят. По поводу премий. Надя не очень на них рассчитывала, так как сумма спускалась централизованно и делилась в отделе, где ей, по сложившейся традиции, почти никогда ничего не доставалось. Как, собственно, и прочие блага: все эти конференции, месткомовские путевки, билеты на вечера и пропуски в распределители. Их институт давно заключил полюбовный договор с «Вандой», где их сотрудницы, особо ценные, иногда отоваривались польской косметикой.

Обсудив между собой намечавшуюся командировку в Киев и искоса посмотрев на ревущую Надежду, они наконец смилостивились и в утешение скупо похвалили купленую сумку.

Надя успокоилась к вечеру. За час до низкого старта, как она это называла, Надя решила переложить вещи из старой сумки в новую. После работы она собиралась пойти в консерваторию со своей институтской приятельницей. И тут из недр старой сумки появился сложенный вчетверо лист бумаги.

Записка была отпечатана на отдельской машинке, она определила это по букве Л, которая пропечатывалась очень слабо из-за тугой клавиши. Листок был такой белый, что белизна бумаги резала глаз. Это тоже указывало на происхождение записки, такой бумаги было немного, и она лежала отдельной пачкой в запирающемся шкафу. И только после тщательного анализа внешнего вида пришла очередь обратить пристальное внимание на текст.

 Там было написано, что, если Надежда не уберется из отдела подобру-поздорову, пускай пеняет на себя. Возмездие будет страшным.

Идти было абсолютно некуда, никаких грехов она за собой не числила, но неконкретность угрозы пугала больше и заставляла предположить все что угодно. Формально в стране безработицы не было, но на работу в нормальный институт брали только по блату. Ее же блат закончился два года назад с нелепой смертью влиятельного родственника, занимавшего высокий пост в большой академии наук. Приходить с улицы было бесполезно, Надя как-то попробовала и поняла, что на приличный оклад в 120 рублей у каждого отдела кадров есть свои кандидаты.

Надя отложила сумки в сторону и решила все обдумать. Времени до концерта было достаточно, билет лежал в кошельке, а посещение кафе теперь, после безумной покупки, можно было бы и отложить. Она позвонила подруге и договорилась встретиться у входа в зал. Времени оставалось больше часа, и можно было посидеть в тишине, тем более что сотрудники не любили задерживаться и убегали, как только предоставлялась такая возможность.

Надя сидела задумавшись, рисуя на полях миллиметровки со схемой дешифратора бесчисленных коров, белых, черных, с пятнышками, полосками и цветочками. Когда она волновалась или у нее возникала проблема, количество коров на метре ее стола увеличивалось раз в двадцать.

Предметом раздумий был Николай, старший инженер соседнего отдела, где работала Галка. Только здесь было слабое место. Только этот эпизод было больно и неловко вспоминать.

Разнузданных отдельских праздников, с водкой, винегретом, селедкой и большим кремовым тортом, было в году четыре. Новый год, 23 февраля, 8 марта и 1 мая. Остальной мелочи — посиделок в честь дней рождений — было не счесть, но они проходили скромно, в рабочее время, пили чай с тортом, вручали символический подарок и все — церемония считалась завершенной.

Большие праздники оба отдела отмечали одновременно. Свела судьба их недавно, чья-то начальственная прихоть, чей-то барственный замысел, облеченный в производственную необходимость. А может, помещение дали и, чтобы оно не пустовало, заселили его двумя не особо нужными институту подразделениями. Начальство из главного здания их не тревожило, но вся остальная производственная и месткомовская жизнь текла плавно, в русле основной институтской.

Неукоснительно проводились собрания, выдвигались передовики производства, делились с соседним отделом призовые места, сотрудники вступали в общество книголюбов и привозили с основной территории дефицитные книги, получали продовольственные заказы; словом, все было как у людей, за исключением того, что праздники проходили совершенно бесконтрольно. Существовал единственный цензор, в собственной голове, но иногда и он отказывал. Тогда женщины, уезжая на последнем троллейбусе, оставляли спящих по углам мужиков, а иногда и прихватывали кое-кого из них с собой.

Совместные праздники внесли интригу в сплоченную жизнь обоих отделов. Устоявшиеся связи не то чтобы начали разрушаться, нет, они слегка дрогнули и, как колесики слаженного механизма, стали чуть заедать. Два-три танца, легкий поцелуй в полутемном коридоре, касание коленкой, влажная рука на груди — и все, и ни-ни. Но, охваченные всеобщим любовным томлением, не встроенные в систему институтских отношений, граждане сначала стали заходить на рюмочку-другую к друзьям-противникам, потом задерживались на «подольше», а там, глядишь, и оставались, лишь изредка заглядывая, пряча глаза, к своим.

Так у Надежды завязались любовные отношения с Николаем из соседнего отдела. Вначале это случалось на очередных праздниках, дальше — больше, стали ходить вместе обедать, а потом ей позвонила жена и объяснила, что с ней сделают ее родственники, если еще раз подобное повторится. Надя была разведенная, и ей не перед кем было отчитываться и некому было хранить верность.

Так бы это все и вылилось в банальный сюжет с традиционным концом, не вмешайся Галка. Заставляя мерить в туалете очередную дефицитную кофточку, Галка, приникнув к Надиному уху, шептала, что она наблюдает за Николаем и тот точно в Надю влюблен. С женой по телефону разговаривает грубо, Элле, последней своей пассии, откровенно хамит, словом … он твой, мужики нынче на дороге не валяются… подумаешь, алименты, теперь все их платят, а у тебя квартира, бери и пользуйся. Плюнь, думай только о себе, все-таки он старший инженер, 140, детям треть, хватит всем, у тебя участок, надо его застраивать, а Колька мужик рукастый. Да брось, ну пополируют тебя, так у них у всех рыльце в пуху. Взять ту же Ленку, подругу Вовика… Его ведь в партию не принимали, скандала боялись, в партбюро так и думали, примем, а жена точно в райком пойдет на нас жаловаться, сейчас хорошо, жена себе хахаля завела, заткнулась, а то такой скандал могла бы закатить… Теперь его по-быстрому и протянут, а то он в институте единственный зав. отделом беспартийный. И ведь тоже все началось с миски салата, заснул мордой в тарелке, так Ленка раньше всех приехала, вытащила, отмыла, спасла, короче, потому что знала: институтская проверка намечается… Это только ты, дурочка, ничего не знаешь, у меня ведь тоже друг, не скажу кто, нет-нет, не проси, эти сведения от него. Ленке в месткоме шепнули (зря она там, что ли, отирается), как едет в основное здание, так и торчит у них, чаи распивает. А что за отчет тебя Вовик гоняет — нормально, он на тебя глаз положил, вот и вызывает по каждому удобному случаю, небось, и Ленка за тобой тут же топает. Тебе тоже нужно за кем-то спрятаться. Все-таки Колька — член партии, в институтском парткоме, жена ему скандала громкого устраивать не будет, он давно блядует. Позвонить может, напугать, а реально что-то сделать — побоится. Ну как уйдет — дети лишатся садика, да и он, слышала, пригрозил перейти на менее выгодную работу, и тогда алименты — пшик и пшик. А у тебя он точно приживется, женится, детей еще нарожаете…

 Галка испуганно повертела головой. Грохот входной двери заглушил ее шепот, так что последней фразы Надя не расслышала.

Сегодняшняя записка показывала, что в их отношения вклинился еще кто-то, не учтенный Галкой, и надо было срочно понять, кто же этот ревнитель нравственности, столь усердно защищающий честь отдела. По поводу угрозы… что же, посмотрим, что еще можно с ней сотворить.

Вдруг она поняла. Деньги, отдельские деньги, взятые сегодня на сумку. Кассой пользовались все, но в коробочке обычно оставался отчет, кто и сколько взял. Надо проверить. Если она права, то там не хватает двадцати рублей, которые оставались после Надиного набега. Если их нет, то нет и ее записки о тридцати рублях, взятых на сумку.

На слабых, трясущихся от ужаса ногах, Надя двинулась к сейфу. Ключ лежал у Вовика в столе, пришлось лезть к нему в ящик. Как Надя и предполагала — коробочка была пуста. Она зачем-то переворошила старые бумажки, несколько квитанций, ее записки не было. В ушах зазвучал голос Ольги, хранительницы и распорядительницы общественных денег. Надя вспомнила, что завтра у Мишки день рождения и утром Ольга отправится за подарком, а Мишка побежит за тортом. Тащить его с собой утром было невозможно, автобусы брали штурмом, и хрупкую коробку смяли бы моментально. Завтра Ольга полезет в сейф и обнаружит его пустым.

Все знают, что Надя купила сумку, но ни оставшихся денег, ни расписки там не найдут. Вывод — Надя обчистила кассу. После этого можно будет только застрелиться.

Надя позвонила подруге, она, к счастью, еще не вышла с работы, но денег перезанять не получилось. Твердое и небезосновательное мнение, что кредит портит отношения, в виде новой морали довольно прочно вошло в общественное сознание. Но Надя не сдавалась. Она села на телефон и стала методично обзванивать знакомых и родственников. Результат был нулевым. Все начинали стонать и жаловаться на трудности. Некоторых Надя прекрасно понимала, некоторых — нет. Список таял, Надю подташнивало то ли от голода, то ли от страха, но как выкрутиться из создавшегося положения, она не представляла.

В отделе несколько раз пропадали из сумочек деньги, суммы были небольшие. Надя знала, что обсуждалась и ее кандидатура. Что же, она понимала всю ущербность своего положения: изгой, новая, не сумевшая вписаться.

На стенке висел плакат «Дело Ленина живет и побеждает». На другой — не менее красочный, «Народ и партия - едины». Над входом — третий. Кто, когда и зачем повесил эти плакаты — никто не знал. Они были принадлежностью интерьера и находились здесь как будто всегда. Веселую девушку с гвоздикой, с третьего, она даже полюбила и, отрываясь от кульмана, обязательно скользила взглядом по красному цветку.

Однажды девушка исчезла. Народ всполошился, начались поиски. К счастью, вскоре лаборант отыскал плакат за батареей, куда тот свалился, видимо, от сухости в помещении. Пока его искали, Надя вышла в коридор покурить. В углу стоял парторг Дима с ворохом свернутых чертежей. Прищурившись, он посмотрел на Надю и вдруг спокойно так произнес: « я видел, это ты плакат сорвала, я давно к тебе присматриваюсь». Надя похолодела, зная, чем это может закончиться. Насупившись, она пошла в атаку: «А я всем скажу, что произошло это нечаянно, когда ты пытался меня изнасиловать, а я отбивалась». Дима посмотрел с ненавистью и пошел по коридору.

Месяц назад Надя застукала Диму, когда тот рылся в столе Маргошки, местной красавицы, о чем утром и сообщила всем. Ну вот, еще один активный враг. Какое счастье, что она не партийная, сейчас бы ее уже мытарили по парткомам. Или Ирочка, это ведь она на Надю анонимку накатала в прошлом месяце, шум поднимать не стали, а премии лишили.

На собрании, во время невразумительного выступления Вовика и такого же нудного Диминого, Надя отвела душу, нарисовав на них карикатуру. Получилось, будто она намекнула, что Дима — гомосексуалист. За ним, правда, тянулся неясный флер, но толи да, толи нет, было нечетко, размыто. Ирочка, так, кто еще? Собственно, больше половины отдела могли с ней проделать подобное. Оставалось найти пятьдесят рублей и вложить их в кассу.

Надя вытерла слезы, написала расписку на все деньги и заперла сейф. Где она найдет эту огромную сумму, она не представляла. Одно она знала твердо, оставаться на этой работе ей больше нельзя. Закрыв дверь, она понуро пошла к выходу, решив придти завтра пораньше, чтобы покараулить сейф. Когда она сдавала ключ на вахту, ее нагнал Николай.

Наклонившись, он шепнул, что ждет ее за углом на лавочке во дворе.

Солнце шпарило нещадно, нежные клейкие листочки липы и тополя покрылись первыми слоями вязкой городской пыли, но еще выглядели свежими. Завернув за угол, она увидела Николая, сидящего около короба грязной детской песочницы с камнями и окурками на дне. Разбитая бутылка играла отраженными лучами, забытый совочек и соска, лежащие на бортике, указывали, что чахлые городские дети не пренебрегают скудными дворовыми удовольствиями. Пробежавшая бездомная собака пописала на угол короба, понюхала соску и, беззлобно гавкнув, вспугнула помойного кота, тоже направлявшегося к песочнице.

Увидев Надю, Николай поднялся, отряхнул брюки и пошел навстречу. Вытащив из кармана яблоко, он протянул его Наде и молча подождал, пока та его съест.

Надя с благодарностью подняла на Николая больные глаза и спросила, нет ли у него взаймы пятидесяти рублей. «Есть, — неожиданно ответил он, — возьми». Он полез в карман, вытащил бумажник и протянул Наде пять красненьких бумажек. «Не волнуйся, они не запланированные, бери. Знаешь, я тут подумал, тебе пора отсюда сваливать. Вчера звонил приятель, ищет референта, я ему тебя и сплавил. Обещал завтра привести. Так что давай причипуривайся и поедем. А сейчас я тебя покормлю. Поехали на Садовую, там классная чебуречная, мне вдруг выпить захотелось, а потом к тебе рванем». Надя вздохнула и подумала, что с музыкой сегодня ничего не получится, жаль только — подруга будет ждать, но она поймет. Они сели в подошедший троллейбус и устроились на задней площадке. Надя молчала, отвернувшись к окну. Народ прибывал на каждой остановке, и вот уже какая-то сволочь задирает ей юбку, она пытается увернуться и чувствует, что сумка, висящая на плече, странно шевельнулась. «Деньги», проносится у Нади в голове, она мгновенно разворачивается и вцепляется в торчащую из сумки чужую руку.

Николай протискивается к ней, и они вместе прижимают к поручням маленького худенького парнишку. Все трое молча сопят. Надя разжимает руку воришки и вырывает свой кошелек. Она передает его Николаю и ощупывает свою сумку. Она порезана. Это какой-то проклятый маршрут, сколько сумок у нее уже здесь испортили.

Она шипит сквозь зубы: «Ах ты, сволочь, давай деньги на ремонт, иначе тебе не жить. Сдам в милицию или сама прирежу». Она колет его маникюрными ножницами в ляжку и сжимает руку, стараясь причинить побольше боли. Николай, не на шутку испугавшись ее безудержной ярости, пытается вырвать ножницы. Вдруг парнишка, всхлипнув, лезет в карман и сует Наде в сумку толстую пачку денег. Потом вывертывается и кидается к открытой двери. Надя кричит ему вслед: «Ну, погоди, увижу — в милицию отволоку». Николай обнимает трясущуюся, плачущую Надю, и они под ропот пассажиров — дескать, развелось бандитов, куда милиция смотрит — едут дальше.

Надя разглядывает сумку и думает, что, если подойти творчески, «шрам» будет не очень заметен. Правда, элегантность пропадет, зато появится шарм, это не смертельно.

В кафе Надя пересчитала деньги, которые сунул ей парень. В пачке оказалось три ее зарплаты. Отдав долг отчаянно сопротивляющемуся Николаю, Надя подумала, что до первой получки на новом месте она непременно доживет. А набравшийся храбрости Николай вдруг признался ей, что думает о ней с первой минуты, когда они встретились в коридоре — помнишь, мебель перевозили, и я еще помогал тебе папки тащить.

Черные цыганские глаза Николая, в которые она заглянула с благодарностью и нежностью, вдруг увлажнились, и он смущенно опустил голову. «А дети? Как же без тебя?» — сказала, покраснев, Надя, как будто уже все было решено. «Сейчас они тоже без меня, Анька увезла их к матери в деревню и только глаза ими колет, так что буду брать их по воскресеньям. Ты не возражаешь? А тебе надо по любому оттуда уходить. Не дадут спокойно работать. Такое осиное гнездо, а ты еще палкой там поворошила, Димку начала разоблачать, как тебе такое в голову-то пришло? Ладно, переживем».

Обмирая, Надя смотрела на Колю, и думала, что еще ни разу в жизни никто не пытался взвалить на свои плечи ее заботы. И это было так непривычно и так замечательно, что ее душа, сжавшаяся давно на манер обороняющегося кулака, дрогнула, как предутренний цветок в предвкушении жаркого летнего дня.

Вечером, когда солнце уже село и границы тропинки были неразличимы, мимо Николая с Надей, пробирающихся через пустырь к дому, промелькнула черная тень, это был дворовый кот «Котя-котя», или «ах ты, мерзавец». Кот пересек тропинку и зашуршал в траве. Надя на ходу по привычке поплевала через левое плечо три раза, осторожно нащупывая туфлями неровности кирпичной кладки. Сейчас кот проходил у Нади под кличкой «мерзавец». Он был старый, тощий, почти дикий, передвигался стремительно и грациозно. Надя позвала его, вынув из сумки кусочек колбаски. Кот ее знал. Надя не раз его подкармливала, вот и теперь он развернулся и поструился на зов. Съев колбасу, кот мявкнул басом и потерся о Надину ногу. Надя, посмотрев на дожидающегося Николая, подумала, что, хотя кот утром тоже перебегал ей дорогу, оно вон как обернулось, значит, примета должна быть пересмотрена, и еще, что счастьем надо делиться, иначе нечестно. Она взяла Котю-мерзавца на руки и понесла домой.