И стол, и дом

Присловицу о дураках — одну из тех, что, уютно обосновавшись в языке, понимаются с намёка, — Истратов впервые услышал, разменяв уже четвёртый десяток, причем услышал не на рынке или в трамвае, а от поэта Антокольского. Поинтересовавшись у того, что за человек новый редактор старого журнала, он вдруг получил в ответ подробное разъяснение, какими, по народному разумению, бывают дураки: зимними и летними. Зимний приходит с мороза в шубе и треухе, долго разматывает шарфы и портянки, стаскивает фуфайки и ватные штаны, и хозяева дома успевают соскучиться, прежде чем он разоблачится до такой степени, что в нём признают дурака. Летнего же, щеголяющего в одних трусах, видно издали — можно и не пускать на порог. Такое деление позабавило Истратова, усмотревшего, однако, его изначальную несправедливость: много чести выпало дуракам, когда ровно на те же виды можно разбить и умных, и подлых, и кого угодно, одних для выяснения пола и прочих достоинств раздевая донага, а других понимая с первого взгляда. Несправедливость заключалась ещё и в неравной зависимости от календаря: в наших краях преобладают дни холодные либо прохладные, и зимняя часть населения получает незаслуженное преимущество, скрывая характерные атрибуты большую часть года; впрочем, она зачастую сама выдает себя холодными речами без прикрас, и зимних шпионов, как некогда — американских, можно ловить на анекдотах, хотя они и успевают до поимки добиться от обывателей если не брожения умов, то всё же тоски в разгар июля по прелестям января.

Кажется, один из них, в чёрной пиджачной паре, только что подходил к калитке, и они все вместе — Истратов и его женщины — простояли там битый час, пока не выяснили намерений незнакомца. Хозяйки, поначалу воодушевившиеся, отчего-то не пригласили того ни в дом (где шла уборка), ни даже на участок, и советы агронома им пришлось выслушивать через забор. Истратов только затянул беседу, пытаясь свернуть с сельскохозяйственной темы на более ему интересную — узнать, хороши ли окрестности, далеко ли до церкви и что тут за общество. Его расспросы из-за женского равнодушия растаяли в воздухе, в том числе и последний, излишний оттого, что здешний народ пребывал на виду: что-то копал, полол, пилил, палил и приколачивал, всё — со сладострастием.

Под впечатлением встречи с тепло одетым соседом Истратову и вспомнился разговор на даче Антокольского, когда за окном серебрились новогодние деревья и так вкусно было попивать водочку на кухне. Зимняя картина предстала сейчас так ясно, что через иней трудно было разглядеть за ближайшим штакетником изнывающую от зноя полную деву. У нее то и дело сползала чёрная бретелька, но Истратов следил за этим лениво, словно не был заинтересован в развитии сюжета. "И эту не пригласили, — неприязненно подумал он о своих женщинах, — хотя бы на чашку чая". Ждать иных отношений он не мог: в московском доме они, гордые, не знали хотя бы в лицо даже трети живущих в одном подъезде; здесь же, пусть и со скидкой на неизбежное опрощение, им тяжело или странно было бы ни с того, ни с сего поднимать глаза от грядок, чтобы встретиться с кем-нибудь взглядами поверх изгороди. Истратов видел в этом лишний довод против огородничества, которое непременное и зловредное, заранее так претило ему, что он ещё в городе попробовал устроить упреждающее восстание — не поколебавшее устоев: человек для дачи или дача для человека — спор не имел конца, несмотря на явную бесполезность немедленных затей на земле, купленной в середине лета, на Петра и Павла.

Усадьба досталась Истратову скоропостижно и за бесценок, и он так поторопился застолбить владения, что толком не подготовился к переезду, а побросал в коробки что попало под руку — бельё и тарелки — и был таков. Даль оказалась отчаянная, в какую не суются без собственного транспорта: надежды на автобус от участка до какой-нибудь ближайшей станции рухнули за неимением никаких станций — Москва как раз и была ближайшей; туземцы, не знающие колеса, пользовались сельским аэродромом.

Именно о такой глухомани Истратов и мечтал. Поехав смотреть предложенный товар, он в душе уже согласился на покупку, и был сражён наповал, увидев не дачный сарайчик, не избу, а барский дом с остатками портика. Предыдущий владелец не сумел освоить жилого пространства, скромного только по помещичьим меркам, и жил в одной половине, заколотив другую; чуть погодя, лишившись при помощи местной шпаны стёкол, он не горевал, а шустро перебрался слева направо. Истратов, напротив, желал получить за свой бесценок больше, чем мог переварить, и семья стала по приезде наводить порядок сразу во всех помещениях.

— Сева! — донеслось с чердака (в двух возможных его именах — Сева и Савелий — рифмовались лишь согласные, но он это терпел) — Сева, посмотри, что мы тебе нашли!

— Поднеси к окну, — отозвался он, но вызвал только смех; находка оказалась громоздкой, и ему пришлось, отложив молоток и стамеску, самому подниматься на верхотуру.

     Чердак, на который Истратов до сих пор не удосужился заглянуть, не разочаровал его, вполне отвечая литературным образцам, то есть будучи захламлённым, душным, с непроглядными стёклами слуховых окон. Первым делом Истратов распахнул одно из них, и ему открылся трогательный вид на столетнюю запущенную аллею. Солнечный свет, влетев в помещение, картинно осветил поднятую в воздух пыль и тот предмет, ради которого вызвали сюда нового хозяина — наскоро обтёртый женщинами, необъятный, словно бильярд, письменный стол, крытый зелёным сукном.

— Как они узнали, что я здесь поселюсь? — присвистнув, воскликнул Савелий.

— Выброси барахло и устрой на чердаке кабинет, — посоветовала жена.

— А комнаты внизу наглухо забьём?

— Но как ты его спустишь?

Ему и самому казалось, что стол подняли сюда прежде, нежели поставили стропила, а единственным способом теперь переместить его вниз было разобрать пол.

Внизу зашумела машина — вернулся ездивший в магазин на разведку сын. Захлопнув дверцу, он замер, заглядевшись на соседку, с бретельками или без, и Савелию, которому не терпелось пристроить на место драгоценный подарок, пришлось окликнуть его из окна.

— По частям не пробовали? — увидев стол, мгновенно сообразил сын. — Нет проблем.

Проблемы всё же образовались, когда столешница застряла на повороте лестницы, к счастью — напротив большого окна. Через это окно её и спустили, в восемь рук, на бельевой верёвке. Когда же сын поинтересовался, какой из комнат назначено стать кабинетом, Истратова осенило:

— Стоп! Отнесём под сирень.

Следом в сад вынесли и скрипучее кресло, и Савелий, примериваясь, положил перед собою на сукно чистый лист бумаги. Множество подвижных предметов — бабочки, мухи, нервная листва — отвлекали его, и томящаяся от жары дева, всем своим видом показывающая, как ей хочется тепла, тоже не годилась в помощницы, но Истратов, перегревшийся до полной неспособности не то чтобы немедленно исписать лист, но и думать сколько-нибудь связно, был тем не менее готов остановить мгновенье. Стол под кустом — вот чего не хватало ему до сих пор, чтобы изобрести формулу мироздания. Победоносно поглядывая на соседку, он старался убедить себя в том, что научный подвиг непременно сводится к преодолению соблазна, причём связан с ним прямой пропорцией. Нынешнее испытание выглядело легчайшим из-за присутствия жены, но положение могло измениться. Сейчас Истратов ещё не знал, пошёл ли бы он во флигель, останься здесь в одиночестве, — вернее, знал, что да, но не представлял в мелочах, зачем. Его предшественники во всем мире ломались как раз на этой ступени, стремясь к примитивному обладанию, тогда как он мечтал доказать, что смысл и вкус заключаются лишь в тонких подходах и в игре как составляющих искусства. То и другое не терпело ни суеты, ни гонки — не терпит и теперь, когда спешку объявляют приметой лишь нашего века; так это или нет, но в нём, двадцатом по счёту, заключены всё те же сто лет, что и в предшествующих, не исключая средних. Другое дело, что нынче для выживания требуется куда больше, чем прежде, умения и, значит, столько сил тратится на достижение заветного мгновения, что их не остаётся на его остановку, при всём желании, да и не возникает желания остановить, присвоить, засушить время между страницами книги или в горячем песке, а коли так, то здесь-то и теряется возможность игры или наития. Последующие же мгновения чреваты нарушением одиночества, обсуждением и осуждением встреченных людей и поспешной записью по памяти советов врача ль, агронома ли, не понимающих труда за зелёным столом.

Интересно, подумал Истратов, о чём этот агроном разглагольствует зимой, когда земледелие теряет смысл.

Белая густая капля шлёпнулась на бумагу. Истратов засмеялся: хорошо, что ещё не на рукопись, и хорошо, что — на лист, а не на сукно.

Поняв, что надо срочно перенести стол с неудачного места под крышу, он вовсе не раздражился этим, как непременно случилось бы, когда бы на том настаивали женщины.

* * *

С этого момента всё пошло своим чередом и всему находилось достойное место. Незамеченное лето в понятный срок сменилось осенью, но когда пришла пора собираться в город, Истратов избежал хлопот: поздним сентябрьским утром его нашли сидящим во вчерашней позе за своим необъятным столом. На этот стол его и положили.