Виртуоз в игре на Блютнере
На сцене Франкфуртской оперы шло прослушивание детей — для выхода в некоторых операх в качестве статистов. Пухленькая девочка, с кукольным личиком и вьющимися волосами — старательно картавя, трогательно пела на одесском русском еврейскую песенку: «Тётя Соня, не крутите задом — это не пропеллер, вам говорят», смешно подтанцовывая себе в такт. Вероника смотрела из-за кулис на дочь, то и дело взглядывая на часы. Прослушивание затянулось. Регина — так звали маленькую артистку — наконец допела. Комиссия, сидящая в тёмном зале, оживилась. Девочка понравилась. Остальные, уже прослушанные дебютанты вместе с взволнованными родителями жались в кулисах, ревниво наблюдая за происходящим. Никто не понимал, что поёт эта девочка и зачем она поёт на русском? У Ники больше не оставалось времени. Подойдя к одному из членов комиссии — сухому, как вобла, высокомерному немцу, она нагло спросила, демонстративно глядя на часы:
— Так вы берёте мою девочку? Я, к сожалению, не могу больше ждать!
Напускное безразличие и напор, как всегда, сработали безотказно. «Вобла» оценивающе-похотливо, с забрезжившим вдруг в бесцветных глазах «разносторонним» интересом, взглянул на Нику.
— Да. Она нам подходит. Мы вам позвоним, когда она будет нужна на репетиции.
— Только, пожалуйста, позвоните заранее! — Ника нахмурилась. — Я должна всё организовать. Я работаю.
— А кто вы по профессии?
— Физиотерапевт.
«Вобла» прошёл к столу и взял ручку.
— Номер вашего Handy1?
Вероника родилась в Днепропетровске, в интеллигентной еврейской семье. Мать — врач-уролог, отец — инженер-строитель. Она была некрасивым толстым ребёнком. Щекастым, с характерным носом. Девочка рано поняла, что это такое — быть некрасивой, но пока находилась в родственной среде, от этого не очень страдала. Её окружали души в ней не чаявшие родители, старшая сестра, бабушка, дедушка...
Когда Нике исполнилось десять лет, семья эмигрировала в Германию. Она помнит, как вместе ехали на поезде: родители отца — тихие, немного испуганные бабуля и дедуля — всю дорогу волновались и пили корвалол, а русская бабушка — мамина мать, которую спешно переделали из Клавдии Дмитриевны в Клару Давыдовну, почему-то везла в купе мешок лука. Она до последнего не хотела уезжать. Когда родители пришли за бабушкой, ничего не было собрано, и тогда они стали метаться и хватать, что попадало под руку. Вот мешок и подвернулся.
Новая страна встретила неласково. Больше года они прожили в лагере, родители и девочки в одной комнате. Соседи, местечковые евреи, издевались: подворовывали из кухни продукты, устраивали чуть ли не ежедневные склоки и всевозможные мелкие пакости. Вымотанный отец в конце концов дал поляку, который подбирал квартиры для переселенцев, взятку. Его «трусило», когда он собирался на «термИн» (разговор с чиновником в назначенное время). Шутка ли — дать взятку! Денег от продажи всего «нажитого непосильным трудом» было немного. Квартиры на Украине у них отобрали, они думали, что дотянут, дождутся своей лагерной очереди на получение социальной квартиры, но другие, которые приехали позже них, почему-то уже отмечали новоселья, а их все мурыжили. В чем тут дело? Знакомые подсказали, что надо сделать, чтобы ускорить процесс. «А разве немцы берут?» Отец был обескуражен. «А что, они — не люди? Берут, да еще как! А уж поляки и подавно!» — засмеялся его советчик. Целых тысячу марок оторвали от сердца для такого дела. Успокаивали Алика (так звали отца) все: его старики, жена Лида и дочки Лена и Ника. Оплакивали, как в тюрьму. Тёща (Клавдия-Клара), не робкого десятка, дошедшая до Берлина и расписавшаяся на Рейхстаге, с которой, по её словам, танцевал вальс сам маршал Жуков, хмуро осадила дочь: «Вы что, его на расстрел отправляете?» Зятя не любила. Не такого надо её Лиде. Вот она себе на фронте отхватила Лидиного отца! Вот это был муж! Кавалер орденов. Полковник. Царствие ему Небесное! А этот... Господи! Трясётся, как овечий хвост.
— Мама! Перестаньте! Кто знает?
Присели. Помолчали на дорожку. Родители поднялись. Партнёрша маршала по танцам тоже обиженно ушла к себе.
— Эх, полком бы ей командовать! — съязвил отец, когда за бабушкой закрылась дверь. — Развернуться ей негде.
— Прекрати, Алик! Это моя мама!
Девочки наблюдали перепалку. Русскую бабку терпеть не могли, но молчали. Властная, бесподходная — она то и дело обижала и оскорбляла отца и их. Только маму ценила. Дочь у неё — доктор наук! Не зря в детстве на горох ставила за каждую четвёрку. Её порода! Генерала ей надо! Неприязненно взглянула на зятя. Только весь вид Лиде портит.
Отец тяжело поднялся. Надо идти. Больше терпеть было нельзя. Жена ревела ночами, уткнувшись в подушку, боялись лишний раз выйти на кухню и в туалет.
Отец вошёл, поздоровался по-немецки, поляк кивком указал на стул. Сел. Помялся.
— Вы хотели со мной поговорить?
— Господин Карпински! Соседи опять безобразничают, — отец расстроенно продолжал. — Вчера бросили наши полотенца, залили водой и порошком.
— Ну, вот видите! Они вам уже и бельё замачивают! — засмеялся чиновник.
В другой комнате, с открытыми настежь дверями, копошилась вторая сотрудница. Они присматривали друг за другом. Отец с грустью подумал, что друг за другом они тут и в войну присматривали. Заложить ближнего было делом правым и государственным. И теперь ничего не изменилось. Отец вытащил заготовленную бумажку, где он старательно вывел от руки на немецком: «Я заплачу 1000 марок за вашу помощь в поиске квартиры». Показал. Поляк опасливо покосился на сотрудницу, рьяно бухающую актами по столу. Кивнул. Отец убрал бумажку в карман. Если бы возникла опасность, то и съел бы! Невелика беда.
Оказавшись наконец на улице, постоял немного, чтобы прийти в себя. Порыв ветра толкнул его в спину, и он, качнувшись вперёд, потерял равновесие и чуть не упал от неожиданности, а потом, подгоняемый яростью разошедшегося ненастья, спотыкаясь, почти побежал прочь от этой серой, как тюрьма, безвкусной громады, наполняясь бездумной, пьяной радостью облегчения, повинуясь только одному подсознательному желанию — бежать… Бежать отсюда, захлёбываясь холодными брызгами обрушившегося с небес, как добрый знак, ливня, не чувствуя под собой ног и замерзая на ходу. Он всё понял. У него получилось. Поляк согласен. Этот ад скоро кончится. Войдя в автобус, с испугом покосился на водителя. Тот с ответной опаской взглянул на него, незаметно отстраняясь. Посчитал деньги. Протянул билет.
— С вами всё в порядке?
— Да, да. Спасибо. Всё нормально.
«Я, наверное, похож на сумасшедшего, — подумал Алик. — Почему я боюсь, я же заплатил? Почему я всё время всего боюсь в этой стране?»
В автобусе было жарко. Провёл рукой по лбу, чтобы опомниться. Пот струйками стекал из-под кепки, заливал и так мокрое от дождя лицо, глаза. Алик порылся в кармане пахнущего влажным драпом пальто. Нащупал мятый комок бумажного платка. Вытерся, косясь на водителя. В зеркальце видел внимательно следящие за ним глаза. В них читалось что-то недоброе, настороженное. Мол, бродяги эти, не знаешь, чего от них ждать. Остановка была около социального ведомства, всякое, видно, случалось. Алик понимал водителя. Ему хотелось подойти, успокоить. Сказать: «Послушай, приятель! Я не то, что ты думаешь! Я нормальный человек. Я инженер. Просто… Мне сегодня повезло. У меня скоро будет дом». Но с немцами так говорить невозможно. Он отвернулся, стал смотреть на косую сетку дождя за окном. Автобус огибал квадраты рыжих осенних полей. Лагерь находился вне черты города. Алик сошёл, чувствуя спиной этот недобрый взгляд водителя, поднял воротник пальто, защищаясь от задувающего в нутро ветра, и быстро зашагал, отворачиваясь, закрываясь воротником, к массиву серых, барачного вида строений, так нескладно смотревшихся в пустоте убранных полей. «Только что колючей проволоки нет. Вот и вся разница», — подумал он.
«Почему немецкая архитектура так безрадостно функциональна? Так убийственно бесчеловечна?» — размышлял он. Когда они были студентами, то чертили дворцы, радостно пронзающие облака, уходящие в бесконечность неба… Казалось, ещё чуть-чуть, и они преодолеют земное тяготение и улетят в неведомые пространства космоса, как наши ракеты. Правда, теперь это уже были не его ракеты. Вдруг, словно вспышка, всплыл из глубин подсознания солнечный, тёплый город его детства, широкие воды реки Самары, в которой они, спрятав трусы под прибрежными кустами, ныряли и кувыркались в летний зной. Вспомнил, как однажды он спас своего приятеля Мишку. Почему-то они в тот раз полезли купаться не там, где всегда, наверное, шифровались, чтобы кто-то из соседей не увидел и не доложил родителям. Излюбленным вечерним развлечением коммуналки было злорадно наблюдать, как отец гонялся по длинному тёмному коридору с ремнём за юрким пацаном, который уворачивался от него, как намыленный, а со стен летели лыжи, палки, санки, швабры, падал поперёк единственный в квартире велосипед инженера Припса, который, охая, выбегал из своей комнаты. В разгар событий выплывала потревоженная шумом бабушка Элеонора Абрамовна, сдвинув на нос пенсне, держа в руках заложенный розой томик стихов Элиота, и тихо говорила:
— Йосиф! Оставь мальчика. Что за дикость?
Соседи тут же разделялись на два лагеря, вернее, вся женская часть переходила на сторону Алика, закрывая его раздольными, мягкими, как матрасы, цветастыми телами. Отец утопал в них, бился и плавно отскакивал, как от батута, не в силах прорваться сквозь кольцо голосящих защитниц, и, наконец, сдавшись, отдуваясь, весь красный, заправлял ремень обратно в штаны. Так и не лупанув отпрыска по тощей заднице, приговаривал:
— Ну, погоди у меня! Паршивец!
Они не знали здесь дна. Водоворот закрутил Мишку и уволок под воду. Алька, как звали его друзья, нырнул и схватил приятеля, но тот стал брыкаться в панике, вцепился в него судорожно, и он почувствовал, что их обоих неумолимо затягивает вниз. Алька еле отодрал его от себя и всплыл. Вылез на берег, отдышался, тревожно смотрел, надеясь, что вот-вот покажется над водой Мишкина огненная, кудрявая голова. Нет. Не видно. Что же делать? «Если я его не вытащу — он утонет», — подумал Алька с отчаянием и вспомнил Мишкины веснушки и тётю Цилю, его мать. Что он ей скажет? Надо попытаться ещё раз. Алька нырнул чуть в стороне от водоворота и увидел друга под водой: его закручивало вниз, он раскинул руки и плавно вращался, уже не шевелясь. Осторожно подплыл, стараясь не попасть в воронку, схватил Мишку за вихры и дёрнул, вытягивая его, боясь, как бы самому не угодить в эту страшную турбину, уходящую каким-то завораживающей красоты цветком к самому дну. Так он тянул, дёргал Мишку рывками за пылающую, а потому хорошо видную в полутьме шевелюру, быстро колотил ногами, выдохнув весь воздух, почти уже бессознательно всплывая от конуса воронки вверх, на солнце. Из глубины казалось, будто светил кто-то сквозь мутную толщу зелёной воды карманным фонариком, сигналя, куда плыть. Выволок из последних сил тяжёлого, как мешок с камнями, Мишку на песок. Задыхаясь сам, ловя ртом воздух, разводил ему руки, как учили в школе спасать утопающих. «Давай, Мишка! Ну, давай же!» Парень вдруг дёрнулся и стал изрыгать воду.
Мишкина мать торговала фруктами на рынке. Они жили в частном доме с садом и огородом на окраине. Потом тетя Циля долго приносила родителям Алика в коммуналку пятиэтажного дома корзины, полные даров собственного сада, и плакала.
Когда муж разделся в комнате догола, Лида ахнула.
— Господи, Алик, всё — хоть отжимай.
— А где девочки?
— На немецком, а я не пошла. Тебя ждала.
Он выглянул в коридор. Закрыл дверь на ключ и повалил жену на кровать.
— Алик, что ты делаешь? Ты с ума сошёл, Алик?
Через неделю они получили квартиру и спешно переехали. Спать было не на чем. Ходили и собирали ночью мебель, ту, что выносили на выброс. Однажды осторожно спросили соседей из своего двора, которые выбросили хорошие ещё шкаф и диван, можно ли их взять? Хозяин мебели, красномордый, белобрысый немец в годах, брезгливо взглянул на них и, ничего не говоря, вытащил перочинный нож и исполосовал и шкаф, и диван. Они стояли и растерянно наблюдали, как из сиденья дивана вылезала белая синтепоновая набивка и заключительным аккордом, погребально дрынкнув, выскочила пружина. Но всё равно после лагеря жизнь в отдельной квартире, хоть и на полу, казалась счастьем. Причем поляк-взяточник, как ни странно, оказался не хапугой. У него, как видно, был свой кодекс чести, а может, сумма оказалась слишком большой, но он, к удивлению отца, выписал документы и на вторую квартиру старшей сестре Елене, которой уже исполнилось восемнадцать лет. На робкий вопрос отца, сколько ещё он должен, отрицательно покачал головой:
— Всё нормально. Это вместе.
Вероника пошла в немецкую школу, около дома. Язык они к тому времени уже прилично знали. В лагере у всех было полно свободного времени. И девчонки, не вылезая из комнаты, усердно зубрили грамматику, в то время как другие «русские» переселенцы, «аусзидлеры», женихались на «завалинке» в углу спортплощадки, часто пропуская занятия по «родному» немецкому языку.
Отец купил телевизор. Включили. Позвали мальчика Моню из соседнего барака. Тот фурычил в телевизорах. Настроили. Показывали какой-то фильм. Немцы что-то быстро говорили на своём гортанном тарабарском, отрывисто и сложнопроизносимо. Казалось, что повторить это нельзя! Слова были как «собака-паровоз» — так в детстве Ника называла соседскую таксу, — длинные, кандибобером... Как можно его выучить? Девочки плохо понимали. По телевизору шли только немецкие программы. Отец сказал: «Учите немецкий. Русского больше не будет».
В школе немецкие дети подтрунивали над Никиной полнотой и еврейским носом. К ужасу матери, Ника отказывалась от еды, почти всё оставалось на тарелке. Она не вылезала из фитнес-центра и худела на глазах. Ника была маленькой: метр пятьдесят шесть. Не фотомодель, конечно… Но диеты и спорт дали свои плоды. К семнадцати годам она стала очень худой. Оценивая себя по всем параметрам, артистично меняла позы перед зеркалом. «Пожалуй, попробую играть француженку. А что? Вон даже скулы и волосы как у Мирей Матье!» — резюмировала она, втянув щёки.
Взяла себе манеру говорить несколько тягучим голосом, трогая собеседника за руку, заглядывая пытливо и несколько бесстыдно в глаза. Стриглась в модном салоне. Накупила дорогой косметики и пошла на курсы макияжа. Сожгла все свои детские фотографии, с которых улыбалась заячьими зубами толстая девочка. На зубы одели брекеты. Завела подружек, которые хотели того же — сделать карьеру в немецкой среде, чего бы это ни стоило. А что такое карьера для женщины? Ну конечно! Это удачное замужество!
Немцы осторожничали. Сколько Вероника не билась — стоящего перспективного немца на горизонте не появлялось. Она была в том возрасте, когда о серьёзном, взрослом думать ещё рано, а детство как-то вдруг, в один совсем не прекрасный день, закончилось. Запросы требовали затрат. Ника стала покупать себе вещи в бутиках, чтобы соответствовать кругу модных одноклассниц, летала на каникулы на самолёте в Берлин с подружками, у которых родители были посостоятельней. Когда её достало, что живущие на полусоциале родители, еле сводя концы с концами, начали возмущаться и пытались ограничить её, она пожаловалась на них в опеку. Подружки надоумили. Опека дала Нике психолога. Длинная баба с лошадиной челюстью и стрижкой а-ля Лиля Брик сказала: «Николь, успокойся. Клади им чеки на стол. Если они откажутся платить, мы лишим их родительских прав». Ювенальная юстиция в действии. Родители в ужасе покорились.
Мать переквалифицировалась в психиатра и пошла работать в психбольницу. Работа была по сменам, с ночными дежурствами: нервная, но хорошо оплачиваемая. Медперсонал — одни переселенцы: сербы, поляки, болгары, турки, иранцы... Отец, намыкавшись по стройкам прорабом, подтвердил свой диплом и наконец открыл свою фирму. Жизнь, как говорится, налаживалась.
Ника пошла учиться на физиотерапевта по примеру старшей сестры Елены. Она всегда всё передирала у неё. Только за Елену, с её слабым зрением, заплатило государство, а за Нику — родители. Ника действовала по принципу: «Цель видишь? Вижу! Веришь в себя? Верю!»
В Германию на лето приезжали группы белорусских детей, которых накрыло чернобыльским облаком. Тем немцам, которые помогали «радиоактивным» детям, снижали налоги — поэтому некоторые брали детей учиться в Германию. Альтруизм — это совсем не немецкое слово!
С группой, к которой прикрепили Елену как переводчика и гида, приехал парень, вожатый. Красавец. Умница. Студент физмата Минского университета. Делоновский тип. С каким-то холодноватым, смотрящим сквозь тебя взглядом. Елена, как и Ника, была небольшого роста. Полноватая, некрасивая — но, как про таких говорят, «еврейская голова». Влюбилась сестра в него без памяти, ходила просто сама не своя, похорошела даже. К тому же, будучи совсем не дурой, она понимала, что сам он на неё не обратит внимания. Тут надо что-то предпринять. Откуда-то вытащила ему, как фокусник из шляпы, богатых немцев-поручителей, чтобы оставить его в Германии учиться — только бы он был рядом. Ей, наверное, уже виделось, как они встречаются, влюбляются, играют свадьбу...
А Ника его отбила. Это оказалось совсем не сложно. А что? Просто смотреть, как «умненькой сестрице» достаётся лакомый кусочек?! Да, положа руку на сердце, он ей был не особо нужен: скорее, такой «спортивный интерес»!.. Насолить сестрёнке. Хотя бы в этом она будет удачливее.
Зачем отбила, зачем рассорилась на всю жизнь с сестрой? Ника и сама толком не понимала. В ней рано проснулась чувственность, прямо какая-то ненасытность. Она всё время хотела себе доказывать, что она — лучшая! На всех курсах и тренингах она пытливо и жадно постигала искусство притягивать к себе внимание ухажёров, а затем — и складывать их в штабеля... Потребовала от родителей, чтобы те сняли ей квартиру (училась она в то время на физиотерапевта в Хайдельберге).
Перевезла из дома старинное пианино, приобретённое отцом у одной интеллигентной старой грузинки — учительницы музыки: «Пусть девочки учатся». Чарита Фарнаузовна занималась с Никой музыкой ещё с лагеря, а потом, когда они оказались соседями в одном социальном доме, продолжила давать ей уроки. Проверили — у Лены совсем не было слуха. У Ники — абсолютный. Грузинская учительница оказалась примечательной личностью и, как магнитом, притягивала девочку. Она как будто сошла с полотен Ренуара, совсем из другой жизни. Ника, сама того не замечая, копировала её манеру держать спину, гордо, аристократично нести себя, чуть приподняв подбородок. Во всём её облике было что-то царственное, чувствовалась порода, класс. Ника заметила, что Чарита Фарнаузовна никогда не садилась за пианино в халате или с неприбранной головой, в тапках. Да и вообще она редко видела её в этих принадлежностях домашнего обихода, разве что когда заходила к ней неожиданно, совсем рано утром. А у них в семье мать с бабушкой ходили в мерзких цветастых халатах. Музыкантша была всегда тщательно одета и причесана волосок к волоску. Строгое платье, чулки и туфельки на небольшом каблучке, чтобы удобно было нажимать педали. Это была её дань уважения музыке, искусству, которому она служила всю жизнь. У Чары, так они её звали за глаза, никого в живых из родственников не осталось.
«Все уже умерли», — говорила она, легко взмахивая, как бы дирижируя, ручкой. При Сталине одного за другим расстреляли всех её родственников — профессоров консерватории, преподавателей университета.
— Ну какие они шпионы? — вопрошала она, смотря возмущённо на Никиных родителей, как будто это они обвиняли несчастных членов её семьи в шпионаже в пользу иностранных держав. Передёргивала удивлённо плечами, прихлёбывая из чашки и качая головой. Необыкновенно интересно рассказывала о том, как отец принимал в Тбилиси Мандельштама. Её речь с чуть заметным акцентом отличалась удивительной правильностью, метафоричной образностью, какой-то особенной грузинской аристократичностью, необыкновенно обширным словарным запасом. Ника могла слушать её до бесконечности! Рассказчицей она была дивной. В воображении Ники представал далёкий и загадочный Тбилиси, Кура, несущая свои неспокойные воды мимо храма Метехи, Авлабари, старые тифлисские дворики, виноградники. Она слушала Чариту, и оживали стоявшие за ней тени древних предков, тысячелетняя культура гордой Грузии. Чарита часто вспоминала своё детство, как девчонкой бегала в консерваторию, где преподавали знакомые и родственники. Перед Никой, словно киноплёнка, прокручивалась жизнь семьи тбилисской элиты, в которой росла юная пианистка. Повсюду царила атмосфера искусства: поэзия, музыка, живопись, друзья, друзья друзей — семьи Бараташвили, Табидзе, Марджанишвили, Анджапаридзе. Знала она и Параджанова, и многих, о ком Ника читала или только слышала.
— А Пиросмани был совершенно сумасшедшим. Какой-то лубок! — Ника пыталась рассуждать, как искушённый знаток искусства.
— Замолчи, если ничего не смыслишь! — Чарита произнесла свой приговор тихо, но в голосе звучало едва прочитывающееся, досадливое разочарование в своей ученице, так что Ника навсегда запомнила интонацию внутреннего превосходства, идущего от настоящего знания, и с тех пор больше не пыталась «включать» искусствоведа. — Он был гений, и не тебе, мягко говоря, маленькой несведущей дурочке, судить о нём! Кстати, его, как и тебя, звали «НикО». И его рукой водил Господь. — Она помолчала. — Он умер от голода, — с печалью в голосе добавила учительница.
Нику почему-то поразило именно это обстоятельство в биографии бедного Пиросмани. Она неожиданно для самой себя захлюпала носом.
— Не хлюпай! Вытри нос и не заговаривай мне зубы!
Чарита рассерженно подышала на свои вечно замерзающие руки.
— Ещё раз со второй цифры, и считай! И... раз и, два и...
А как она декламировала отрывки из грузинского эпоса — «Витязь в Тигровой шкуре» Руставели!
Воспоём Тамар-царицу, почитаемую свято!
Дивно сложенные гимны посвящал я ей когда-то.
Мне пером была тростинка, тушью — озеро агата.
Кто внимал моим твореньям, был сражён клинком булата.
Мне приказано царицу славословить новым словом,
Описать ресницы, очи на лице агатобровом,
Перлы уст её румяных под рубиновым покровом, —
Даже камень разбивают мягким молотом свинцовым!
На грузинском тоже читала, было непонятно… Но так мелодично! Как заклинание...
Учительница несла в себе уходящую «старую школу», где слова «святое искусство» были не пустым звуком. Вероника уважала её и немножко побаивалась, и, совершенно неожиданно для самой себя, даже любила, жалела это одинокое реликтовое деревце с прямой спиной, гладкими, строго убранными в низкий, на испанский манер, пучок, волосами, с неизменной ниткой старинного жемчуга в строгом вырезе платья...
— Что ты поишь её чаем, она же деньги за занятия получает? — вздыхала мать.
— Вам что, печенья жалко? — огрызалась Ника.
Чара долго занималась с Никой, пока совсем не одряхлела, стала всё забывать, и её увезли в дом престарелых. Ника ездила иногда к ней, возила пирожные, шварцвальдский торт, который учительница так любила. Чарита Фарнаузовна радостно касалась Никиной руки своими чудесными, тонкими старческими пальчиками, как будто хотела на ней ещё сыграть что-нибудь в благодарность. Так же она когда-то поглаживала и «Блютнер», прежде чем открыть крышку. Это был обязательный ритуал.
— Он живой, девочка, поверь мне! — взволнованно говорила, положив на пианино руку, проводила по блестящим чёрным бокам, похлопывала любовно по верху, пробегала трепетно по клавишам из слоновой кости. Это было почти эротично, как ласки с возлюбленным, когда не можешь от него оторваться и всё гладишь, прикасаешься к любимому телу. Заглядывала внутрь, проверяла: — Ты давно ставила воду? Не забывай, а то рассохнется. Я никогда не слышала звука лучше, чем у этого фортепиано. Даже у роялей, а я, уж поверь мне, на каких только не играла. Это — концертный вариант. Береги его, Никуша.
Чарита Фарнаузовна никогда не была замужем.
— Малхаз женился на другой, а у нас считается позором, если все знали, что ты любила одного, и позже выйти за другого.
— Ну он же женился? — возмущалась Ника. — Почему же вам было нельзя?
— Он мужчина, — с улыбкой качала головой Чарита. — Мужчинам всё можно.
— Я буду делать всегда, что я хочу, и никогда не позволю диктовать мне! — возмущённо пообещала Ника, показав кому-то сжатый кулачок.
— Не говори так! Женщина должна научиться подчиняться. И быть добродетельной. — Чара потянулась, погладила её по волосам. — Береги честь смолоду.
— Ну вот что это вам дало?
— Я могу прямо смотреть тем, кто меня знает, в глаза. — Чарита выпрямилась, нарочито строго посмотрела на девочку. Но в её взгляде промелькнуло какое-то смятение: не то горечь, не то слеза. «Похожа на побитую собаку», — подумала Ника.
— И я смогу прямо, — Ника засмеялась.
— Не морочь мне голову! — Чара пришла в себя. Она тонко чувствовала, когда разговор начинает переходить в недозволенное русло. — Ты, наверное, не повторила Щуровского2, и поэтому рассуждаешь о равноправии?
Может, «Блютнер» и правда был единственным её возлюбленным, кого она любила и кому оставалась верной всю жизнь.
Ника осматривала свои будущие апартаменты. Надо бы сюда прикупить кровать побольше, двуспальную, с металлическими никелированными шишечками, и шёлковое постельное бельё с леопардовыми принтами, разбросать много подушечек разной формы. На пол — ковёр с белоснежным мягким ворсом, чтобы утопала нога. Серебристые шлёпки на шпильке с пуховыми бантиками, перламутровый пеньюар с опушкой. Dessous. Сцена и реквизит для соблазнений готовы. «Прямо Снегурочка», – усмехнулась про себя Ника. Идеальная стратегия обольщения! Успех обеспечен. Ну кто, скажите на милость, устоит против такого?!
Голос отца оторвал ее от сладких мечтаний:
— ...И что ты собираешься делать в этой квартире... одна?.. Ухажёров водить?!
Она резко выпалила вразрез, спохватившись:
— Папа! Мне уже скоро двадцатник! Может, и водить! Вообще-то секс — это как пить и есть.
— Только с одним! — пытался оппонировать отец. — Мы с твоей мамой...
— Да слышала, как там у вас с мамой. Ничего интересного!
— Ника, как ты можешь! — мать оторопело прижала руки к груди.
— Перестань хамить! — взвился отец.
— Ой, всё, успокойся, папочка. — Ника криво ухмылялась. — Радуйтесь: вы нашли друг друга. Это вас удачно познакомили, а то вам такое счастье не особо-то и светило!..
Несмотря на сарказм, Ника была настроена благодушно. Планировка квартиры ей нравилась. Надо брать.
— Это ещё почему? — не сдавался отец. — Твоя мать — вылитая Наталья Фатеева! И доктор наук, между прочим.
— Вот именно. Между прочим, — Ника деловито заглянула на кухню.
— Алик! Перестань! Ты что, не видишь, она же над нами издевается!
Отец обречённо вздохнул. «Эта вертихвостка от своего не отступит...» Квартиру сняли.
Ника поняла, что с немцами напряг. Надо искать своих. От очередного «друга» прослышала про еврейский летний лагерь, где отдыхает молодёжь. Рванула туда. Борис застукал её в постели с этим другом прямо в деле. Её будущий муж был дежурным в этот день и обходил палаты, проверяя, нет ли кого днём в помещении. Он остолбенел, когда увидел девчонку с парнем, занимающихся вовсю сексом.
— Что вы тут делаете?! Прекратите сейчас же!
В лагере от религиозной еврейской общины с нравами было строго: девушки отдельно, парни отдельно... Вероника высунулась из-под одеяла и недовольно огрызнулась.
— Тебе какое дело? Сам не видишь, что? — Девица вела себя нагло и абсолютно спокойно.
— Сейчас же перестаньте! Я старшего позову!
— Вот козёл! Весь кайф испортил! — Ника лениво потянулась, встала и, абсолютно голая, медленно, нисколько не стесняясь, стала натягивать на себя джинсы. Потом она вызнала про него у подруги.
— Так. Инженер в фирме «Глобаль», — докладывала подруга. — Очень перспективный. Закончил инженерный факультет в Карлсруэ, потом американский какой-то университет, а потом — Сорбонну, представляешь?! — захлёбывался подружкин голос по телефону. — Это же находка! Золотая рыбка! Никуша! Они там разрабатывают какую-то машину, которая ездит без водителя, и ещё кучу всего, я не поняла. Всякие проекты будущего. Нанутехнику, вот! — вспомнила радостно подруга.
— Нано, — задумчиво поправила Ника. Где-то слышала уже. Так… Надо брать.
— Родители — зубные врачи, – выдавала подруга на-гора. — Три дома в Марбурге, но, есть одно «но» ... — подружка запнулась.
— Что? — напряглась Ника.
— Очень религиозные евреи. А чего ты хочешь? Ты где с ним познакомилась? Вот и смекай...
— Ну, это ничего! — облегченно облизнулась Ника. Даже лучше. Чем труднее казалась задача, тем больше это её подстёгивало. Вероника задействовала все ресурсы. Этот триумф надо было еще подготовить, отработать (приз)( заслужить?) («Эту рыбку надо было ещё поймать.» Мы же о музыке. С «рыбкой» - диссонанс. Меняем?) ((ТОГДА ЛУЧШЕ "ПРИЗ", А НЕ ТРИУМФ. НО И С РЫБКОЙ НЕ ВИЖУ НИЧЕГО ПЛОХОГО - ОЖИВЛЯЕТ... «Рыбку» убираем. Самой нравится, но не подходит. Она же не рыбак, а виртуоз. А с «рыбкой» Вы удивитесь! Я с самого начала написала рассказ и первое название было: «Золотая рыбка». Поэтому и адвокат Яша звал ее «Рыба моя!» Ну вот черт меня дернул изменить название ни к селу, ни к городу на «Виртуоз…», и понеслась музыкальная мишура и термины. А почему Вам не нравится «Триумф» Слишком помпезно?))
Через месяц она позвонила ему и пригласила к себе. Сыграла на пианино свою любимую Фантазию ре минор Моцарта. Старинный «Блютнер» рассыпался ломаными арпеджио, октавные переливы анданте и адажио перемежались престо свободных пассажей шестнадцатых и песенным аллегретто, завершаясь кадансом в радостном ре мажоре. Что ж, всё как и у людей. Ника отняла пальцы от клавиш, медленно отпуская педаль и прислушиваясь к затихающей музыке. Она сидела на краешке стула с ровной спиной. Как Чарита. Украдкой взглянув на Бориса, усмехнулась внутри. Всё. Готов. Погиб. Сгорел. При свете зажжённых в канделябрях старинного «Блютнера» для пущей романтики свечей она видела в его глазах восторженность и даже нечто большее… Не зря же она столько лет занималась с лучшей учительницей на свете. Позже сыграла и на нём. Это уже была не фантазия. А страстное фанданго, фарука, танго. В общем — ламбада! Если бы Нику спросили, она бы затруднилась дать этому определение, да и зачем? Главное — уметь играть, импровизировать. Вот игра на музыкальном инструменте, например на фортепиано, — это, пожалуй, подошло бы. Любовь проистекает в мужчинах из качественного их обслуживания. Любовь зарождается как следствие этого обслуживания, была уверена Ника, и уже потом, в зависимости от выполненной на сто процентов работы, он придумает её, нарисует её профиль в воображении, вспомнит когда-либо слышанные им стихи о любви (может, даже и сам чего-нибудь сочинит), и зазвучит музыка в его влюблённой голове, если она у него к тому времени ещё останется. Мужчины — тоже люди, только подходят ко всему с другого конца.
Борис любил смотреть на неё спящую, разметавшуюся на всю кровать. Он вытягивался на краешке, подперев голову рукой, любовался ею и улыбался. Когда она спала, с лица уходила настороженность и хищность, свойственные ей. Это было просто лицо спящей, не очень красивой, скорее девчонки, чем женщины, этакой Барбары Стрейзанд, перед магнетическим притяжением некрасивости которой блекла кукольная красота Лиз Тейлор, хотя, судя по всему, обе — стервы. Ему казалось, что ещё чуть-чуть — и он заслужит её доверие. Враждебность, недоверчивость дикого зверька, бывшая в ней, та натянутая как струна Ника исчезнет навсегда, он сумеет её приручить, и эта погружённая в сон, чему-то там улыбающаяся женщина сейчас проснётся и — о чудо! — останется тихой и светлой, как в своём сне. Борис знал: она не любила его, но полюбит, не может не полюбить, а если нет — его любви хватит на двоих. Так он думал и был счастлив.
Она забеременела, сняли квартиру. Ника играла в «цыпочку»: готовила особенные блюда, ждала его вечером с работы, соблюдала субботы и ночами подбирала и пробовала, находила нужные гармонии и созвучия на его теле, перебирала его, как клавиши на своём концертном «Блютнере», диезы чередовала с бемолями, меняла тональности и длительность, добавляла голоса к своим полифониям.
Родился мальчик, Натан. Большеглазый, кучерявый бутуз. Запричитали, заохали бабушки и тётушки, ловившие каждое движение первенца. Если младенец срыгивал, тут же хором приговаривали: «Грэпцеле аройс, гезунт арайн! Отрыжечка наружу, здоровье внутрь!» Борис и представить себе не мог, что когда-нибудь с такой радостью будет прижимать к себе этот орущий комочек. И тогда он сдался.
Загудела большая еврейская свадьба. Когда раввин обвенчал их и под восторженные возгласы родни на её пальце засверкало желанное кольцо, Ника наконец впервые за долгое время глубоко и удовлетворённо вздохнула, с облегчением сунула фату новоиспечённому мужу, сбросила туфли на высоких каблуках — и пошла со всеми в пляс... Грянула «хава нагила»! Ошалевший от счастья молодожён, ныряя между рядами танцующих, неловко пытался один за другим вытащить из этого карнавала драгоценные туфли. Скрипач Лёва наяривал вовсю, и оркестрик, собранный из бывших лабухов, казалось, едва поспевал за ним. В волнах той пляски плыла разрозовевшаяся Ника, а бешеное кружение хоровода, сопровождаемое весёлым смехом гостей, раз за разом отбрасывало Бориса от желанной цели. В стороне подхлопывающие в такт веселья родственники то и дело выжидательно поглядывали на восседавшую посреди них бабушку Бориса. В наступившей после танца паузе та вдруг заявила:
— Вай ме! Наш-то влип... Нашёл дворняжку и уже туфли за ней таскает.
Она хлопнула досадливо в ладоши, сверкнув бриллиантами на перстнях. На лице её читалась сдержанная брезгливость. Не рискуя возражать бабушке, родственники растерянно закивали головами. Все знали, что она всегда «зрила в корень».
Сестра Вероники, Лена, стоявшая рядом, горько усмехнулась. А дремавшая в углу тётушка Фира, божий одуванчик, которая тем не менее умудрялась всё слышать и во всём участвовать, подала скрипучий голос:
— Ты у нас, Софочка, настояшчый рентген-аппарат!
Ника пошла вразнос. Она поняла, что её час настал. Теперь она могла с деланой небрежностью вытащить карту Platinum American Express. Бутики. Подружки. Спа-салоны. Посиделки в дорогих клубах и ресторанах. Борис только молча просматривал выписки со счетов. Купили ей машину. А Борис ездил до фирмы на метро. Приходя с работы, он обычно заставал жену за трёпом по телефону, обречённо вздыхал и принимался мыть полы, потому что «у неё ногти». Натана без зазрения совести Ника теперь частенько подбрасывала своим родителям. Летала постоянно то в Грецию, то в Италию: «Я устала!»
Незадолго до отъезда Ники её одноклассница и подружка Оля где-то подцепила стареющую голливудскую суперзвезду. И теперь они красовались вместе на обложках глянцевых журналов. Звёздный жених везде раскатывал в кабриолете с собачкой в сумке и подружкой. Ника завидовала, хотя «звездун» был хитрый: не женился, детей не хотел, недвижимость на свою пассию переписывать не торопился. А подружка завидовала Нике. Надо же! Такого мужика отхватила! Подружкина мать работала в русском магазине, отец таксовал. От звезды они были не в восторге, но осторожно выжидали: что будет дальше.
Наконец Борис получил работу в Чикаго. Денег стало больше. В фирме его ценили. Вероника изменилась до неузнаваемости. Няня ребенку, прислуга, повар. Макияж от стилиста, причёска от дорогого парикмахера. Градус и уровень неуклонно повышались.
Борис увидел жену в Чикаго на светофоре. Он ехал куда-то на машине фирмы. Сначала увидел её машину и обрадовался. Открыл стекло. Ника целовала сидящего на пассажирском сиденье мужчину, развернувшись к нему. Загорелся зелёный. Она отпрянула, резко нажала на газ. Она всегда плохо ездила. Неровно. Срывалась с места. Наверное, темперамент... В этот раз было то же самое: её машина, взвизгнув покрышками, улетела вперёд. Борис был в ступоре. Он сидел, со всей силы сжав руль, ничего вокруг не видя и не слыша. Его сознание сопротивлялось увиденному. Изменяет? Но с кем, зачем? Это же точно была она?! У него перед глазами всё ещё бился на ветру, как будто поддразнивая его, малиновый шарфик от Kenzo, вырвавшийся из окна машины, перед тем как она скрылась за поворотом. Сумбур его мыслей прервали негодующие трели сигналов со всех сторон. Борис с удивлением разжал трясущиеся пальцы и хотел трогаться. Уже горел красный.
Почему он ничего не сказал ей тогда? Всё-таки она была на первых месяцах. Они ждали девочку. Почему он не выяснил, кто это был и чем она занимается? Потому что он любил эту чёртову куклу! Главное, что она опять с ним, а всё остальное — только плод его воображения. Наверняка есть очень простое объяснение...
Борис обманывал себя. Эта женщина — его жена. Она ждёт его ребёнка. Борис был уверен. Когда приехали в Чикаго, она долго не могла найти работу. Плохо знала английский и почти не выходила из дома. И от неуверенности как-то вдруг стала ближе, родней. Казалось, что он выиграл её у судьбы. Быстро забеременела. Она тогда была вся его. Каждый день Борис летел домой как на крыльях и был счастлив, как полный идиот. Возвращаясь, становился перед ней на колени целовал ей живот:
— Ну, как там наша принцесса?
Не может быть! Жена хотела этого ребёнка. Кто это был с ней? Где она его подцепила в таком положении? Бориса передёрнуло. One night stand?3 Он не разглядел её спутника. Это были секунды. Он не стал ничего выяснять. «Слабак. Дерьмо!» — ругал он себя. Борис старался подниматься по карьерной лестнице, казалось, только для того, чтобы удержать её. Старался больше приносить в дом, баловать её. Ей нравилось иметь перспективного мужа, который много зарабатывает. У неё есть всё, что она хотела. Ну чего ей ещё надо?
Вернувшись из Чикаго, Ника начала менять любовников: главврачи частных клиник, бизнесмены, профессора... Ей казалось, что муж всё давно уже понял и согласился с таким положением вещей, что его в принципе всё устраивает и он будет терпеть до бесконечности. Она знала: он её любит и просто теряет от неё голову. Она же и его не обделяла. Искусство её совершенствовалось. Должен быть благодарен, что у него такая жена. Настоящая гейша. Как-то она сказала ему:
— Хочешь, поиграем в гейшу? Я купила шикарное кимоно.
— Ты уверена? Ведь опозоришься! — неожиданно предрёк муж.
— Это ещё почему? — Нике не хотелось уступать гейше.
— Ну хорошо, — Борис задумался. — Ты знаешь, как провести о-дзасики?
— Что это?
— Как бы это тебе попроще объяснить? — Борис усмехнулся. — Ты владеешь тайнами чайной церемонии, можешь прочитать Сайге, Басё, Тиё-ни или что-нибудь из японских хокку, усладить мой слух звуками сямисэна? — Увидев её открытый от удивления рот, он пояснил: — Лютня по-нашему. А исполнить для меня классический японский танец гейши?
— Что? — Ника опешила. — Откуда ты всё это...
— Тогда извини! Гейша отменяется. — Борис усмехнулся. — Гейша не шлюха.
— А я шлюха?
Борис посмотрел на неё, казалось, с сожалением и вышел из комнаты.
— А иди ты... со своей Сорбонной, сноб хренов!
Ника и сама понимала, что ей слегка недостаёт образованности в интеллектуальных разговорах со своими любовниками, поэтому она заучивала наизусть какие-то слова, фразы, чтобы при случае их эффектно ввернуть. К ней на сеансы физиотерапии приходили солист Франкфуртской оперы и биржевые тузы. Она с интересом слушала разглагольствования о музыке и рассуждения о движении рынков. У неё была цепкая память, и она всё, что ей было нужно, схватывала мгновенно. Вероника зачастую теряла всякую осторожность. Перебирала, перебирала... Её пациентами были менеджеры банков высокого ранга, парочка важных чиновников и даже один бургомистр! Но Нике всё казалось, что надо ещё отточить технику, что свою главную «партию» она пока не сыграла.
Ника заводила нужные связи, создавая собственное окружение из числа тех, кто не прочь с ней пофлиртовать. Эта лёгкость обращения с ними, впрочем, её саму ни к чему не обязывала. Но отказать ей было практически невозможно! Таким образом она и проверяла «на вшивость» своих многочисленных визави. Просто умело манипулировала ими. В этом она находила особый шик... Когда отцу понадобилась операция на глазах, она позвонила своему знакомому — профессору, и отца прооперировали в лучшей клинике. У свекрови нашли онкологию в начальной стадии. Опухоль удалили удачно. Благодаря Нике, реабилитацию свекровь проходила в комфортабельном санатории в Баварии, недалеко от Зальцбурга. Её знакомый бургомистр содействовал получению вида на жительство, банки выдавали кредиты на развитие бизнеса её друзьям и друзьям друзей. Что-что, а договариваться она умела!
Конечно, она могла и не работать, а лишь заниматься детьми, как делали многие мамашки из еврейской диаспоры: водили своих чад на всевозможные кружки и в русскую школу, где преподавали танцы те, кто никогда раньше танцами не занимался, или учили отвратительному «украинскому» английскому. Нет. Это не для неё. Веронике нравилось иметь статус независимой материально женщины. Немцы это любили. И уважали. Самая большая похвала от них звучала так: «Он в порядке! Он много работает!», а самый первый и главный вопрос — «Вы работаете?». Если нет — к человеку терялся всякий интерес.
Была пятница. Борис и Натан только что пришли из синагоги. Ника же появлялась в Еврейском культурном центре реже других. Ну не любила она «это дело»: все эти формальные посиделки, оценивающие взгляды, приторные улыбки соплеменников, увешанных бриллиантами. В ней просыпалось обострённое чувство брезгливости, когда она видела эту местечковую тусовку, которую по большей части интересовал благотворительный обед после общей молитвы.
Уже стемнело. Шаббат. Все собрались в столовой на вечернюю молитву.( Тогда здесь надо убрать. Ясно что они помолятся, прежде чем начать есть!) Семь зажжённых свечей в подсвечнике потрескивали, отбрасывая мягкий свет на лица притихших детей. Каждый раз он испытывал при начале Шаббата какую-то детскую радость. Вспоминал дедушку. Накануне субботы дед Изя всегда что-то певуче бормотал благостным голосом, с добрым прищуром поглядывая на маленького Борюсю из-под кустистых бровей.
Приступили к праздничной трапезе. Борис разлил виноградный сок по бокалам, прочитал молитву. Еда была приготовлена отменно, но пару часов назад, и уже остыла. Подогревать по обычаю было нельзя. По пятницам Ника вставала к плите сама и готовила особое меню: форшмак, фаршированную рыбу и баклажановую икру — бабушкины «синенькие», по фирменному семейному рецепту. В бытность свою «невестой» она специально выучилась еврейской кухне. Она могла хорошо готовить с детства. Когда у неё появлялось желание, то творила кулинарные чудеса — и Борис и дети уплетали за обе щеки.
Особенно ей удавались торты, но сама она их никогда не ела. Один раз не удержалась. Съела кусочек медовика собственного приготовления. Они пили чай. Борис что-то рассказывал.
— Ника, ты не слушаешь? Что с тобой?
Жена вдруг вскочила и бросилась вон из кухни. Борис обеспокоенно подошёл к двери ванной комнаты, подёргал ручку.
— Ника, Никуш? Открой! Тебе плохо?
Слышно было, как её выворачивает. Наконец она вышла.
— Мне хорошо. — Она вытерла рот бумажной салфеткой. — Не надо было есть этот дурацкий торт! Бомба из калорий.
Борис засмеялся, притянул её к себе. Поцеловал в макушку.
— Ну, мать, ты и дурочка! Испортишь желудок. Я тебя любую буду любить.
— А я себя нет! — категорически отпарировала Ника.
Борис протянул ей кусок халы.
— Ты же знаешь. Я не ем.
— Свежая. У синагоги купили. Кошерная, — как бы оправдывался Борис.
— Ну и сам ешь свою кошерную! Я потом ни в одно платье не влезу… — буркнула Ника.
Борис остановил стиральную машину, которую она запустила.
— Ты что, с ума сошла? Сегодня шаббат!
— Но это же не я стираю, а машина, — огрызнулась Ника.
Внезапно ударило в затылок, застучало в висках, в глазах запрыгали пёстрые звёздочки. Безотчётный гнев. Непреодолимое желание ударить.
Он вдруг со всей очевидностью осознал, что все надежды, которые он связывал с Никой, когда влюбился в неё, женился на ней, постепенно истаяли, как сизый дымок от большого костра тает в небе. Остались одни головешки и пепелище. От его блаженного состояния, когда он стоял, прижав её свадебные туфли к груди и был глупо счастлив и полон желаний, не осталось ничего.
Ника, казалось все поняла. Сейчас он её ударит. И будет бить, пока не убьёт.
Для Бориса эти секунды были как у пилотов на взлёте — «скорость принятия решения». Искушение было велико, но если сейчас он дотронется до неё, нанесёт первый удар, то он её забьёт до смерти. Себя погубит и детей. Про неё он не думал. Не жалел. Стерва! Он взял себя в руки. «Как интересно в человеке иногда срабатывает система пожаротушения», — усмехнулся он про себя, но Ника тоже увидела тень этой усмешки, и ей стало по-настоящему страшно. Он пнул со всей силы ногой ни в чём не повинную стиральную машину и, резко развернувшись, вышел, хлопнув дверью, и вырубил свет. Козёл! Ублюдок! Почему он её всё-таки не ударил? Даже этого не может! Потому что не мужик! Ника стояла и тряслась в темноте...
Вероника вернулась в третьем часу ночи. Скинула туфли, чтобы не стучать каблуками. На цыпочках прокралась на кухню. Не зажигая света, подошла к столу. Налила стакан воды. Ещё в такси её начала мучить жажда. Большими глотками жадно, громко пила. Голова кружилась. Не следовало ей сегодня увлекаться шампанским. Вдруг в темноте она не услышала, а скорее почувствовала всем телом, как змея, что кто-то стоит сзади. Она хотела обернуться, но, уловив её намерение, этот кто-то вдруг охватил её как клещами. От него исходил едва уловимый запах, что-то восточное. «Не муж?» Ника лихорадочно соображала, замерев. Пытаясь выиграть время.
— Боря, перестань! Пусти!
Но сзади молчали. Ника попыталась вывернуться. Бесполезно. Как железо.
— Боря, давай спокойно сядем и поговорим!
Опять молчание. Ника еле стояла на ногах от усталости и выпитого. А может, это не Борис? Дом был большой. Вдруг это бандит, грабитель, наркоман? Их много сейчас шляется. Она не успела испугаться. Хотела закричать, но он опять опередил, закрыв ей рот рукой. Тряхнул как следует. Она поняла, что кричать не стоит. Незнакомец прикоснулся губами к её шее, только прикоснулся, как дуновение ветра, но её всю как будто пронзило током. Его руки ослабили хватку, но Ника не двинулась с места. Этот кто-то сзади провел рукой сверху вниз и задел её соски под рубашкой. Ника не носила бюстгалтера, только очень тонкое шёлковое бельё, но сейчас ей казалось, что она одета в шубу. Захотелось освободиться от всего. Она попыталась лихорадочно расстегнуть пуговицы. Он позволил.
— Подожди!
Всё мешало. Она стягивала с себя всё, отбрасывала на плиточный пол через кольцо его рук. Она чувствовала его всего, нарастающее возбуждение сзади. Он перевернул её и одновременно потянул на пол. В темноте Ника на первых секундах пыталась разглядеть его в скользивших полосами по потолку редких отсветах фар и по тени от лица над ней, но потом забылась в ритме, всё закачалось, мелькнула последняя связная мысль: «Борис или нет?» То, что случилось потом, повергло Нику в состояние то ли транса, то ли неврастении. Накрыло по-взрослому. Она отдавалась ему, царапая ему спину с каким-то звериным остервенением, его тяжёлое прерывистое дыхание ничего ей не напоминало, но было так хорошо, как никогда. Он точно знал её, знал каждую ложбинку, ямочку, выемку, все её потаённые пристрастия. Она крутилась в его руках, и эта была карусель, которую она не хотела останавливать. Такого с ней ещё не было! Но муж, ей казалось, был холодным любовником… Или она была холодна? Сколько это продолжалось — она не знала.
Проснулась она утром в спальне. Потянулась, как кошки тянутся, аж захрустели все косточки, увеличиваясь в два раза в длину. «Хорошо бы так и остаться», — улыбнулась Ника по поводу своего роста. Она села на постели и вдруг всё вспомнила. Она даже открыла от удивления рот. Да нет! Это ей не приснилось? Она слишком много вчера выпила! Что они пили с Хорстом? Шампанское! Проклятый сквалыга. Что это было за шампанское? «Периньон»? Что вчера творил Борис? Борис?! Ника опять легла и, закрыв глаза, стала вспоминать. Неужели всё это он делал с ней? Неужели она не знала его все эти годы... Не знала или не хотела знать? Хм! С ним было... Нет... Так не бывает! Откуда в нём это? Нежность и жестокость? Она увидела синяки на запястьях и улыбнулась. Как умело он всё это с ней проделывал. Пожалуй, она не отказалась бы некоторое время сохранять верность собственному мужу. Вдруг Ника удивилась: впервые в жизни она не могла анализировать. Ей хотелось испытать это ещё и ещё раз. Прямо сейчас. Она почувствовала запах кофе из кухни.
Борис сидел одетый, с чашкой кофе в руке, хотя сегодня был выходной.
— Кофе будешь? — будничным голосом спросил он.
Она сидела и как бы впервые с любопытством рассматривала его. Все годы было недосуг? Или сегодняшняя ночь — это наполнение кувшина? Он ей показался красивым, каким-то притягательным. Высокая линия лба. Густые, тёмные волосы по-деловому коротко подстрижены. Смугловатый, как итальянец. Чисто выбрит, хотя небритость пошла бы ему. А-ля Джордж Майкл. Для поцелуев не годится. Ника усмехнулась. Джордж Майкл уж во всяком случае.
Муж невозмутимо взглянул на неё. Глаза его, вроде серого цвета, казались сейчас тёмными. Ничего не прочесть. Встал, поставил в посудомойку кофейную чашку. А он элегантен. Рубашка чуть приталена. В ней хорошо просматривается его тренированная фигура. Галстуки она ему покупала от известной итальянской фирмы. Она сама его совершенствовала и сама же не обращала внимания на плоды своих трудов. Он был для мебели. Хороший еврейский муж. С хорошим статусом, перспективный, воспитанный, приносящий деньги и не сующий нос в её дела. А он вполне... Чёрт возьми! Почему это ей раньше не приходило в голову? Она смотрела на него с гордостью и одобрением, как скульптор на законченную модель. Вот что значит искусство отсекать лишнее!
Он поставил перед ней чашку и сел напротив. Подождал, когда она сделает первый глоток. Вспомнил: «Когда человек пьёт, его даже змея не жалит». Затем спокойным голосом отчётливо произнес:
— Я подаю на развод.
Ника очень удивилась. Она бы даже сравнила его с валаамовой ослицей, которая вдруг заговорила, если бы знала, кто такой Валаам. Сразу переключиться не удавалось. Пытаясь выиграть время, она прихлебнула кофе, медленно подняла на него глаза и включила свой знаменитый бесстыдный, как говорили в узких кругах, манящий взгляд. Серые с поволокой глаза. Вера Холодная! Получила стальной ответ. Ника не поверила. После всего? Ей показалось, что он шутит. И потом... Ей казалось, что она достаточно обезопасила себя за эти годы, сплела сети: в «игре на “Блютнере”» она считала себя виртуозом, родила ему двоих детей, привязала имуществом. Не может быть! Он её пугает. И он её любит! У них была еврейская свадьба, а еврейский муж обязуется содержать семью всю жизнь! Ерунда какая-то! Всё наладится. Что-то уж больно разошёлся. Остынет. Придётся постараться. Она была совсем не против «примирения».
Ника попыталась голой ступнёй достать его под столом. Он отодвинулся вместе со стулом. Тогда она встала и бесстыдно присела на край стола перед ним. Шёлковый халат распахнулся. Борис усмехнулся и одним движением провёл рукой волнообразно сверху вниз, как бы оценивая. Она взяла его за галстук и потянула к себе. Он отбросил её руку.
— Оставь это для своих клиентов. — Он встал и, отшвырнув стул, быстро вышел из кухни. Хлопнула дверь. Она услышала, как машина газовала из гаража.
«Злится, — подумала Ника. — Ничего. Отойдёт. От таких, как я, не уходят. Да... “Девять с половиной” не получилось. А жаль. Вчера у нас здесь хорошо вышло». Она оглядела кухню.
Приехав на следующий день с работы, она выругалась и завела машину в гараж. Опять всю сумку перерыла в поисках ключей. Дети у матери. Каникулы. Из сумки вывалились деньги. Сеанс физиотерапии стоил у Ники двести евро. Сегодня у неё были два биржевых спекулянта и до кучи — офисный планктон. У всех от сидячей работы и стресса наблюдались проблемы с позвоночником. Ника разбиралась с планктоном быстро. У них не было денег. С банкирами и биржевиками вела себя по-другому. Из их среды она отфильтровывала потенциальных жертв. Надо сказать, что дело своё она знала. Своими практиками она творила чудеса. Несколько процедур — и несчастные начинали видеть свет, боли проходили. После этого многие были готовы для неё на всё!
Ника с порога почувствовала, что что-то не так. Приоткрыв дверь в рабочий кабинет мужа, она в изумлении замерла на пороге. Комната была почти пуста. Компьютеры, оргтехника, мебель, шкафы с книгами... Как корова языком слизала. Стол орехового дерева криво стоял посередине пустой комнаты. Ника купила его в антикварном мужу ко дню рождения. Она кинулась в гардеробную. Вещей не было. Сиротливо в углу валялся галстук, её самый первый подарок ему. Вот дурак! Идиот! Ника, как фурия, пронеслась через всю квартиру на кухню и выкинула галстук в пустое ведро, топча его от ярости ногой. Ведро жалобно затрещало.
Ника закусила до крови губу. Не зная, что делать, как подавить приступ ярости от неожиданности случившегося, от своей беспомощности, кинулась к бару и лихорадочно налила в стакан бренди. Хлебнула. Закашлялась. Гадость! Обожгло, но лучше не стало. Впервые в жизни она растерялась. Мысли путались. И она тоже хороша! Довела-таки его! Она не хотела сама себе признаться, что в эту ночь он всё перевернул в ней. Какая она дура! Ей повезло! С ней рядом жил умный, тонкий, да просто во всех смыслах классный мужик, к тому же — её муж, который сходил по ней с ума, а она разменивала себя на чужих! Ничего, ничего... Всё будет по-другому. Мы ещё пободаемся. Ещё не вечер! Она набрала Борису.
— Алло? Боря? Ты мне можешь объяснить — что всё это значит? Нам надо поговорить!
— Нам больше не о чем говорить, — спокойно сказал он и отключился.
Только когда она получила документы от его адвоката, вся похолодела и как-то сникла. Не хотела верить, что это он серьёзно, но нутром чувствовала, что теряла его. Рыбка хвостиком махнула и уплыла в синее море.
Довольно быстро стали уходить в сторону «моря» и врачи частных клиник, доктора, профессора, банкиры и спекулянты. Они перестали отвечать на звонки. Сказывались больными, придумывали всевозможные отговорки. Оказывалось, что знакомые видели их то там, то здесь тогда, когда они, по их клятвенным заверениям, были по горло заняты работой, на конференции, находились в командировке.
Спать-то они спали с замужней женщиной, с удовольствием. Никакой опасности. Ника нахваталась информации, обучилась литературному сленгу, превратилась в настоящую ухоженную гетеру: она могла поговорить об искусстве, сыграть чувственный пассаж на пианино и удовлетворить все желания. Просто тысяча и одна ночь!
Однако же у всех были жёны и свои дети: совместно нажитое, так сказать... Обещать жениться и жениться, как говорят в Одессе, — это две большие разницы.
Никины подруги поднапряглись. Поскребли по сусекам. Никаких кандидатов на горизонте не наблюдалось. Нике это было всё равно. Ей было стыдно им объяснять, что она влюбилась в собственного мужа. Никто бы не поверил. Она хотела его, только его. Как говорят на её родной Украине, «верните взад!». Ника топала ножкой, но Борис почему-то не возвращался. Медленно отстукало тридцать восемь.
Вероника никак не могла забыть той ночи... Она теперь ежеминутно прокручивала в голове их жизнь. Если бы она только знала! Влюбиться в собственного мужа в тот момент, когда он бросил её, ушёл! Он! Её! Нет. Не может быть!
Она закинула было удочку помириться. Борис — ни в какую! Пыталась действовать через детей. Детей он любил. Брал их на выходные в свою новую квартиру. Сам научился печь им блинчики и вафли. Купил им смешных карликовых кроликов, рыбок. Но с Никой — лёд. Приезжая обратно, дети пребывали в неизменном восторге: папа повёз их в музей трёхмерного пространства, папа повёл их на мультик, они были с папой на спортивном аэродроме и запускали модели... Нике, которая никогда толком не интересовалась детьми, всё это было больно. Он и отцом всегда был хорошим, а она... Она всё это время вела себя с ними со всеми по-скотски.
В прошлом году они все вместе развлекались в парижском Диснейленде. Борис подарил Натану эту поездку на день рождения. Сын учился на одни единицы4. Были зимние каникулы. Они только что вывалились с американских горок.
— Уф! Я чуть Богу душу не отдала! — с облегчением выдыхала Ника. — Предупреждать надо! Я больше ни в жисть не поеду!
— Пойдём подкрепимся, а? Дети! Не против? — смеялся Борис. — С завтрака всё уже, небось, утряслось.
— Да-а! — кричали дети в восторге.
Он купил Нике яблоко в красной глазури на палочке.
— Тебе, моя Ева! Ты любишь! — он шутливо поклонился.
— А ты, значит, у нас Адам? — Ника оценивающе осмотрела мужа.
— Так точно! Адам к вашим услугам, мадам! — скаламбурил Борис, поклонившись.
— Пап! Пойдём в «Лабиринт страха»? — подбежал Натан, дожевывая хот-дог.
— Прожуй сначала, — смеялся Борис.
— Я с вами не пойду! Я боюсь. Хватит с меня американских горок. — Ника отрицательно замотала головой.
— Не бойся, моя Ева! — Борис обнял её, ткнулся губами ей в щеку, неожиданно откусывая у неё яблоко. — Что я буду за Адам, если не смогу защитить тебя! Раз ты со мной, то ничего не случится!
И всё же она ревновала его даже к детям. Она вспоминала, как раньше была для него центром вселенной, как он смотрел на неё... «Я умру без тебя!» — шептал он ночами, уткнувшись ей в шею. Она пыталась разомкнуть его объятия. Ника терпеть не могла спать, обнявшись.
— Ещё чуть-чуть, и я отпущу тебя, — просил он, загребая её в охапку. — Побудь со мной.
Она не видела больше этого взгляда, не могла пробить эту стену отчуждения между ними, которую сама же когда-то и выстроила. На все выпады Никиного адвоката его адвокат отвечал: «Мой мандант согласен». Её содержать? Только чтобы сохранить уровень жизни детей. Или он может их забрать к себе. Детям серьёзные алименты? Хорошо. Дом оставить? Хорошо.
Адвокат укоризненно-умильно смотрел на Нику.
— Ну, милочка! Прямо и не знаю, как нам дальше тянуть время? Он на всё согласен. Содержание тебе? Хорошо. Содержание деточкам? Хорошо. Дом твой. Судья меня съест, если мы не подпишем, рыбонька моя!
— Золотая... — задумчиво подытожила Ника. Всё. Конец. Адвокат Яша творил чудеса. Немцы ему в подмётки не годились, но и он больше не мог ничего сделать. Яша носом землю рыл, но рыть было уже нечего и некуда. Грунт. Он и так всё, что можно, как говорится, уже надыбал. Они раздели противоположную сторону догола. Чего она хочет, эта девчонка? Яша не понимал, почему Вероника продолжает упираться. Эх, Яша, Яков Моисеич. Где уж вам понять!
— На судью с той стороны тоже давят, — как бы оправдываясь, ныл Яша.
Ника вздохнула. Ну что ж. Проигрывать тоже надо уметь.
— Да, да. Передайте... Я подпишу. Всё подпишу.
— Вот и славно, рыба моя, вот и славно, — заулыбался Яша, потирая руки.
Их развели. Процесс длился год.
Ещё через полгода Вероника узнала, что у бывшего мужа новая подруга. Внутри всё упало. Стало пусто: «Как так? А я?»
Она отвезла Регину и Натана к своим к родителям, чтобы сегодня побыть одной. То чувство, что охватило её в опере, было таким пугающим! Она силилась припомнить, когда последний раз у неё могло так перехватить дыхание от непреодолимой жалости к себе. Но такого не было никогда! А что это вообще было?! Просто накатила минутная слабость? Или это — ясность осознания своей раздрызганой жизни? Похоже на то. Будто всё, что только могло, — всё летит под откос… Отчаяние. Беспросветное, назойливое. Голова от него шла кругом.
Раньше с ней такого точно не случалось. Раньше… Всё было когда-то там, «раньше». Время для неё словно разделилось на «до» и «после». Ей почему-то страшно стало от этих вопросов, которые она начала задавать самой себе с недавнего времени. Нет! Так дальше продолжаться не может! Ей надо заставить себя собраться с мыслями!
Ника сидела в кресле, окаменев. Поджатые ноги слегка затекли. Ничего на ум не приходило. Ничего не хотелось делать. Только минорным рефреном звучала забытая мелодия, как фон её горьких мыслей. Перед ней вдруг возник образ учительницы музыки Чариты, которая говорила, обращаясь к ней:
— Ты могла бы стать хорошей пианисткой. А может, даже виртуозом, если бы ты не была так нетерпелива и самонадеянна.
— А долго надо учиться, чтобы стать виртуозом? — спрашивала она свою обожаемую Чару в этом воображаемом диалоге так, как будто ей лишь было, на вскидку, лет десять.
— О-о, долго... — ответила та, улыбаясь.
— Ну сколько, сколько? — не унималась Ника. Ей, маленькой, хотелось побыстрее стать виртуозом.
— Порой на это уходит вся жизнь.
— Как вся жизнь? Ну-у-у, так долго я не хочу! — Её детский тон стал вмиг взрослым. — Всю жизнь долбить днями и ночами, добиться признания, чтобы потом — в лучшем случае — долбить, пусть и в лучшем месте после лучшего завтрака в лучших шмотках… Возможно, даже и на рояле лучшей, чем «Блютнер», марки…
Ника не докончила тираду, потому что Чарита гневно вскочила.
— Лучшей марки, чем «Блютнер», нет! — убеждённо воскликнула учительница, как будто оскорбили самое для неё святое. — Этим чудесным инструментом владели гении: Чайковский, Шостакович, Брамс, Малер, Дебюсси, Вагнер, Эндрю Ллойд Уэббер!
— …Чтобы не видеть света и остаться синим чулком?! — как бы не слыша аргументов преподавательницы, упрямо перекрикивала Ника.
Чара в ответ только с грустью посмотрела на свою ученицу. Ника опомнилась. Осеклась.
— Извините, Чарита Фарнаузовна! — молитвенно сложила Ника руки, обращаясь к помрачневшей учительнице музыки. — Ну, если Эндрю Ллойд Уэббер , сидя за «Блютнером», написал «Сats» и «Призрака оперы», тогда это лучший вдохновитель! Он-то уж понимал в роялях. Беру свои слова назад.
— Ага! А Чайковский, значит, ни черта в этом не понимал! Так? Ясно! — Разъярённая учительница села, скрестила на груди руки и отвернулась к окну от скверной девчонки. Почему она её любит? У неё ведь не было собственных детей. У неё не было никого на всём белом свете — кроме этой дерзкой девчонки, и Ника знала это.
— Никуша! Чтобы стать виртуозом, надо стать человеком, — через паузу, успокоившись, произнесла она.
— А я же уже человек! — удивилась Ника. О чём учительница говорит?
— Да, но надо вырастить в себе большого Человека, личность. А остальное приложится. — Чара ласково посмотрела на неё, и Нике стало совестно под великодушным взглядом огромных, чуть навыкате, миндалевидных, чудесных грузинских глаз, с мелкими лучиками морщинок вокруг. Стало стыдно за свои резкие слова, которыми она ненароком обидела добрую одинокую женщину. Она порывисто обняла учительницу.
— Ну простите меня. Простите!
Помолчали.
— Большой Человек… — произнесла Ника, всё ещё обнимая Чару и вдыхая аромат «Мицуко» от «Герлен», который источали её волосы и платье, парфюм, которому учительница была верна.
Она недоуменно размышляла об этом странном «большом Человеке», «Блютнере» и мужчинах, которые прошли мимо, не увидели эту умную, чудесную женщину и не дали ей любви. Кто был этот бессовестный Малхаз, который обманул её и женился на другой? А вообще странно иногда говорит эта грузинская княжна. Но какая она милая… И беззащитная. И несчастная. Одинокая. Все эти малхазы мизинца её не стоят! Вот Ника вырастет и им всем покажет! Вот в чём она станет абсолютным виртуозом!
Вот и стала… «Дура ты, а не виртуоз!» В отчаянии Ника закрыла лицо руками. Что бы сказала ей сейчас Чарита? Какой бы совет дала?
Ника за последний год всё чаще вспоминала о сестре. Она ведь тогда так легкомысленно и эгоистично сломала Ленке жизнь, отбив у неё парня… Только много позже она поняла, как сильно сестра тогда влюбилась. Теперь Ника и сама почувствовала словно в отместку на себе, как больно отдавать свое. У Бориса появилась другая. Она наконец поняла, ЧТО у нее отнимают! Ее Борис - ее любовник, желания, пристрастия которого она могла исполнить бессознательно, во сне, муж, тело, вкусы которого она знала до последней клеточки, даже его молчание она узнала бы из миллиона. Это как ее рука, нога, которую вдруг ампутировали; отец ее детей – нежный, любящий и внимательный и вдруг какая-то чужая девица?! У нее это не укладывалось в голове. (Такого плана?)
Почему Ника так и не попыталась с помириться сестрой, стать ближе, попросить прощения? Они не разговаривали уже долгие годы.
...Однажды ночью у Елены раздался звонок. Кто-то молча всхлипывал в трубку. Она с изумлением поняла, что это сестра. Ника вдруг заревела в голос, как в детстве, когда её обзывали и она, вбежав в слезах со двора, кидалась к сестре, утыкалась в неё с разбегу, заикаясь, жалобно, сбивчиво силилась что-то объяснить, скуля и размазывая сопли, чтобы та защитила:
— Ле-е-на-а-а, Ле-е-на-а-а! Что мне де-е-е-лать?! Бори-и-и-с завтра же-е-е-нится!
____________
1 Handy (англ.) — мобильный телефон.
2 Щуровский Юрий Сергеевич (1927—1996) — советский и украинский композитор и педагог.
3 One night stand (англ.) — секс на одну ночь, одно свидание, один раз.
4 Учебная система в Германии другая. Градация осуществляется в обратную сторону. Система оценок шестибалльная: 1 — sehr gut — отлично, 2 — gut — хорошо, 3 — befriedigend — достаточное соответствие общим требованиям, 4 — ausreichend — есть существенные недостатки, но в целом ещё неплохо, 5 — mangelhaft — плохо, 6 — ungen; gend — совсем плохо. Наша пятерка — это единица, наша четверка — двойка и т.д.
