Трамвай в сочельник

В тринадцать лет Саша перестала верить в Деда Мороза, и адрес новогодних запросов перевела на кремлёвские часы. Она загадывала им разное: поездку в Париж и сошедшего с ума от влюблённости Вовочку, ботинки «Доктор Мартенс» и бесплатное поступление в универ, независимость от мамы и мужчину, который предпочёл бы футболу просмотр Акиры Куросавы или чтение Буковски за бутылкой вискаря. И не умереть бы, не умереть бы в этих новых годах. Часы на Спасской башне желания исполняли исправно, но как только она переехала в Берлин, оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в территории чудес. Возможно, она пила не то шампанское или опаздывала с онлайн-трансляцией на речь президента на доли секунд, или надо было встречать Новый год с курантами, но по берлинскому времени, или повесить на ёлку того космонавта, с которым перемигивалась с двух лет. Три года Саша загадывала, что выучит немецкий в совершенстве и напишет роман, про который Дмитрий Быков скажет «бомба», а Галина Юзефович забудет про «Маленькую жизнь». А тот мужчина, который футболу предпочитал просмотр Акиры Куросавы, должен был как-нибудь выйти из бара, заглянуть в книжный магазин и выбрать её, а не нового Иванова/Прилепина. Немецкий Саша не выучила, роман не написала, и даже желание «не умереть бы» исполнялось как-то не так. Умирала, несколько раз за три года уже умирала, но всё же продолжала просыпаться и выходить из квартиры в Берлин.

Бабушка в детстве пугала Сашу, что та тоже скоро состарится и не заметит жизнь. «Так… Несколько платьев сменишь, покружишься, в зеркало посмотришься пару раз — и конец». Саша не вслушивалась серьёзно в бабушкины монологи о скоротечности дней, но именно в Берлине заметила, что время замедлилось, освободилось, но в итоге пошло быстрее, чем на часах. «Год, два, три. Ну хоть что-нибудь уже выходи. Учись, немецкий, пишись, роман, живи, Саша, люби мужа, не умирай», — приговаривала она над адвент-календарём за семейным ужином в немецкое Рождество. Родственники мужа в честь такого праздника напивались кипячёным вином, поправляли медальки «за удачную интеграцию в Германии» и готовили Саше экзаменационные вопросы о планах на лето и оставшуюся жизнь.

— Не знаю, — заранее, не дожидаясь вопросов, начала отвечать она, — Может, кота заведу для моего кота. Или уиппета серого. Нет, детей не хочу. Не знаю, может, в Тарусу поеду или на Бали. Не знаю, может, вагоновожатой в Берлине стану или книгу напишу. Вот не учится у меня немецкий. Тошнит уже от него. Три года ему посвятила. Лучшие годы свои!

Муж, из-за которого Саша и оказалась в Берлине, за любым застольем с родственниками всегда уходил в телефон, да так далеко, что каждый раз потом уверял, что ничего не слышал, ничего не помнит, и вообще хорошо время провёл на Ebay. И на этот раз он, видимо, ушёл туда же, потому что защищаться перед комиссией родственников не помогал.

— А я говорила, сразу надо было на немецкий вам с Мишей переходить.

— А я говорила, нечего на эти курсы немецкого ходить — в бар пойдёшь работать и заговоришь.

— Да что там коты. Вы детей рожать когда будете? А форшмак с оливье совместим? Ты или рожай или работать давай выходи. Мы тоже там были юристами-экономистами — ничего, перестроились как-то.

— Хумус надо на холодец мазать!

— Ах, Люся! Мы же забыли гуся приготовить! На рождество немцы едят гуся!

— Ты, Сашка, просто с русскими кончай общаться, и будет всё хорошо!

С некоторыми русскими Саша решила кончить общаться прямо сейчас, и, не дожидаясь коллективного выковыривания изюма из штолена и выхода мужа из Ebay, раздражённо хлопнула дверью и выбежала в унылый двор на границе Марцан- Лихтенберг. Вечный ноябрь, а не Рождество. Вечные панельки. Вечный промозглый дождь. Сбой во времени произошёл у Саши, возможно, из-за отсутствия зимы. Организм требовал снега и убийства болезнетворных микробов хорошим морозом, но вместо этого серый дождь растекался по Саше, превращая её в женщину средних лет с зелёным цветом кожи. Саша оглядела празднично украшенные окна в одинаковых домах и почему-то вспомнила школьную подругу Олю, которая не отличалась терпеливостью и любила ставить ёлку уже в октябре.

— Девушка, простите, но у вас колготки порваны! — говорит Саше куда-то спешащий, обгоняющий её человек.

— Ви битте? Я не расслышала. Ихь хабе нихьт гехёрт.

— Это не очень красиво, девушка. Праздник же! — непонятно, серьёзно или шутливо отвечает человек. Сам он одет весьма нарядно — лаковые ботинки, сиреневый пиджак, бархатная шляпка и шёлковый шарф. Наверное, спешит в оперу. Хотя нет, в пухлых руках пластиковый пакет с затёртой надписью «Лидл», и сжимает он его так, что родственная национальность распознаётся без слов. Так же, видимо, как и Сашины рваные колготки, которые она пыталась замазать лаком для ногтей. Нет, они не в оперу.

Саша услышала грохот трамвая и тоже начала спешить, догонять обогнавшего человека. Ехать Саше, в принципе, было некуда, так как ключи от дома остались у мужа, но об этом она подумала уже в трамвае, который пришёл совершенно пустой. Человек, обеспокоенный Сашиными колготками, сразу уселся у окна, а Саша, растерявшись от такого большого выбора свободных мест, попробовала то одно, то другое, и поплелась к третьему, вспоминая, что надо купить в автомате билет. Хотя неужели в сочельник в трамвае окажется контролёр, святой же праздник.

Трамвай как-то сразу успокоил Сашу, ей стало хорошо от того, что здесь нет ни ёлки, ни гусей, ни ангелов, ни песен про святую ночь. Нет никакого Рождества, а скорость движения ускоряет жизнь и замедляет Сашино время. А что, если и правда стать водителем трамвая? Отличная же будет интеграция! Саша Беркович — водитель трамвая. В Подмосковье мечты такие, конечно, в голову ей не приходили, так как в жизни были сплошные маршрутки. «Деньги при входе или при выходе? Дверью не хлопайте. Деньги будете передавать? С тысячи сдачи нет — выходите. Остановите здесь. Нет-нет, вот там!» Водитель трамвая — Саша Беркович. «Во что бы то ни стало мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?»

— Девушка, да что вы там стоите? Присаживайтесь!

Человек, обеспокоенный Сашиными колготками, чувствовал себя в трамвае как дома. Достал из пакетика «Лидл» вино, бутерброды, фрукт каки и мандарин.

— Не надо грустить, вот, угощайтесь! У меня такое поганое настроение было — пойти некуда, а спать не хочется. Знаете, так праздники раздражают, тем более чужие. Включил себе «Нелюбовь» Звягинцева, думаю, самое время. Открыл вино, пожарил картошку, а тут звонок: «Дуй, Вася, к нам, у нас Володя Сорокин здесь. И настойку польскую прихвати». Читали Сорокина? Зараза ведь, как всё точно угадал. Как всё понял заранее. Вот же… Мастер! Помните «Метель»? Текучая бесконечность жизни, которая в любой момент может закончиться в бесконечных русских полях. Дорога чёртова… Сожрёт тебя, не задумываясь. Только в России такое ощущение, правда? Здесь идёшь по жизни прямо, спокойно, и всю жизнь тебе ещё фонари подсвечивают.

Саша взяла мандарин, фрукт каки, возможно, немыт, вино из горла негигиенично, а бутерброд… ну, мало ли, в нём берлинские кишечные палочки.

Сорокина Саша несколько раз в Берлине встречала и даже минут десять сжимала его правую руку, после чего год не могла ничего написать, кроме статусов в фейсбуке про тоску по хрустящим огурцам и сочной хурме. Она была уверена, что Сорокин тогда что-то такое с ней проделал, что-то перелил из неё в себя, надавил на точку на указательном пальце, известную только ему, после чего она, как завороженная, как самая послушная из свидетельниц Иеговы, поплелась домой к ноутбуку и села на него. Стёрла полромана, повесть, рассказы о любви. «Вы слишком женственны, слишком хрупки, чтобы писать серьезную прозу, а ерунду за вас напишут и так. Будьте умнее — рожайте красивых детей. Не теряйте время». Но дети по желанию Сорокина никак не рождались — вытекали из Саши кровавыми сгустками, выходили ошмётками, похожими на куриную печень. А гинеколог говорит: «У вас слишком низкий гемоглобин, фрау Беркович. Вам нельзя пока детей». А время идёт и теряется. Нет ни детей, ни романа. «Ты, Сашенька, — говорила бабушка, — скоро тоже состаришься. Не успеешь оглянуться, как подумаешь — да куда же делась вся моя жизнь? Быстрее, время уходит, но эта мысль не даст тебе жить. За что хвататься, чтобы не упустить?»

А что, если часы на Спасской башне не виноваты в том, что не исполняются чудеса? А что, если всё дело в Сорокине? Может, это он виноват в том, что время уходит, роман не пишется, а серый дождь разводит по телу старость, как Баба Яга и Кощей Бессмертный колдуют и воруют в сказках Новый год?

— А можно с вами к Сорокину?

— Да, пожалуйста, ради Бога, поехали. И вообще давайте сделаем вид, что сегодня Новый год! С новым счастьем!

«Действительно счастье, — подумала Саша, — увидеть Сорокина до Нового года и отрезать ему палец. Загадать желание кремлёвским часам и написать, наконец, что-то непохожее на кровавые ошмётки неродившихся людей».

— А я Саша Беркович. В Германии три года. По профессии юрист, — рассказывает она о себе механический текст, заученный на бесконечных курсах немецкого.

— А я Василий. В Германии давно. Художник, поэт. Сейчас, правда, паузу в творчестве сделал, на зубного техника учусь.

Василий снимает шляпу, и Саша вспоминает, что встречала его недавно в инстаграме с бокалом вина у Хафеля и на поэтических вечерах, где он читал без всякого выражения медленные стихи про берлинский марафон. У него тогда тряслись губы, и понять она ничего не могла, так как думала всё выступление: «Почему же он не побреется налысо? Зачем трусливо прячется в нелепую шляпу? Вот побрился бы, и совершенно другие пошли бы стихи».

— А вы почему, Василий, паузу в творчестве сделали?

— Да дерьмо я пишу. Раньше ничего. Был потенциал. Печатался даже. А потом посмотрел на себя со стороны… Сорокин вот, кстати, сказал, что по моим стихам сразу видно, что мне бухгалтерией и налогами заниматься надо. Интонация такая у меня.

— А за руку он вас, Василий, не держал? А гемоглобин у вас как?

Оказалось, что и Василия Сорокин держал крепко за руку и жал указательный палец, после чего Василия несколько дней рвало, а потом началась бессонница. Домашний врач посоветовал пить ромашковый чай и хорошего психотерапевта, наверняка такое самочувствие обусловлено тоской по родине. Психотерапевт прописал Василию таблеточки и физическую активность на свежем воздухе, и нечего писать стихи. Саша хотела высказать Василию предположение, что тоска по родине ни при чём, а всё дело в Сорокине. Что Сорокин колдун и с помощью пожатия рук забирает у литераторов талант и ненаписанные тексты переливает в себя, не зря же у него во всех книгах стиль такой разный. Саша высказать ничего не успела, так как трамвай остановился на Александерплац не на привычной остановке, а напротив деревянного столба с вращающимися ангелами, на который, покачиваясь, мочился высокий парень с цветными дредами. Двери открылись, и парень, застегивая, одной рукой ширинку на штанах, а другой приветствуя вагоновожатого, вошёл в трамвай и сразу объявил:

— Билеты, пожалуйста! Готовьте ваши билеты!

Саша метнулась к дверям, но выбежать не успела, двери закрылись, а контролёр повторил ей в лицо:

— Билеты, пожалуйста! Готовьте билеты!

Контролёр не был похож на контролёра и выглядел скорее как растаман-дауншифтер из Гоа, который на недельку приехал на родину по делам. В России Саша хвасталась своей проницательностью, сверхспособностью считывать характеры людей, но в Берлине оказалось, что границы существуют не только в головах и картах, но и в таланте видеть личности людей. Сашин дар на немцев не распространялся.

— С праздником, уважаемый! Давайте выпьем! Ваше здоровье! — поднимая бутылку в сторону контролёра, кричал Василий.

— Ваши билеты, пожалуйста! Где ваши билеты? — монотонно повторял контролёр, — если у вас нет билетов, то я выпишу вам штраф.

— Да иди ты в жопу, какой ещё на хрен штраф? Сегодня праздник. Давай выпьем! — кричал Василий, который перестал прикрывать шляпкой лысину, снял шарф и пошёл с пакетиком «Лидл» прямо на контролёра. Сейчас Василий не был похож на поэта с Хафеля, а выглядел точно как Колян, сосед по даче на Рузе, который как выпьет — выходит с топором по лесу погулять и кричит, то ли себе, то ли лесу: «Убью, проклятый!»

Это был первый раз, когда Саша попалась контролёру без билета, и первый раз, когда Василий бил человека в лицо. Никогда он не мог представить себе, что способен на такое. Хорошо, что бутылка упала и покатилась по трамваю в противоположную сторону от него, и не пришлось её поднимать над головою контролёра, убивать его за грязные дреды и за отказ не выписывать в честь праздника штраф. Василий не видел лица контролёра: его словно кто-то окатил липкой волной с тошнотворным запахом заблёванных станций метро. Стало дурно, а перед глазами, как битые новогодние игрушки, замелькали осколками те неприятные фрагменты, которые Василий гнал обычно из головы в сон. Рыжая мёртвая жена смотрела из гроба на Василия, ожидая, когда он сдержит обещание и перевезёт их с сыном из Воронежа, наконец, в берлинский дом. Только обещал он это до две тысячи двенадцатого, а теперь-то как? Жена умерла от рака, сын переехал куда-то сам, а он, Василий, бегает в костюме «пума» на берлинских марафонах и читает об этом стихи. Василий наносит удар не в лицо человека, он бьёт в одиночество, бессмысленность, пустоту, неудачливость своей сорокапятилетней жизни. Что-то хрустит, падает — семидесятипятилетняя мама Василия, которую он навещает раз в год, зовёт яркими бусами на новогодний наполеон, но Василий не может дойти — он тонет в гигантском русском поле, которое никогда не перейти, и ничего не понять.

Контролёр от неожиданного удара потерял равновесие и покатился вслед за бутылкой, перестал повторять «Билеты, приготовьте ваши билеты, иначе выпишу штраф». Водитель трамвая объявил остановку, открыл двери и выпустил пассажиров у праздничной телебашни, которая переливалась из зелёного в синий, а из синего в жёлтый, возносилась острой пикой в тёмное небо. «Как макушка на странной ёлке, — подумала Саша, — Берлин же как ёлка».

— Я шляпу забыл в трамвае, — дрожащим голосом чуть слышно сказал Василий.

— Да ну её! Бежим!

Они бежали в сторону Николайфиртель, туда, куда не идёт трамвай. Бежали, взявшись за руки, почувствовав себя героями тупого боевика, сбросив несколько лет и множество правил. Пробегая мимо Красной ратуши, Саша заметила, что часы показывают без минуты двенадцать.

— Быть может, немецкое Рождество — это и правда как русский Новый год? Надо загадать желание, следя за стрелкой часов! — предложила Саша. — В новом году я хочу выучить немецкий, написать роман и остаться живой!

Василий сел на корточки перед часами и зашептал что- то своё.

— Василий! А давайте грохнем Сорокина? Отрежем палец ему? Чтоб желания уж точно исполнились, а?