Чай и студеная вода

Больше года не была дома, а запах цейлонского чая с лимоном и бергамотом каждый вечер возвращает в тот последний день. Узкая длинная кухня, на квадратном столе блинная стопка, на подоконнике мандарины, хурма и фиалки в горшке. За окном бесснежный декабрьский вечер синего цвета, башня котельной во дворе как маяк. На газовой плите свистит чайник, и бабушка в дырявых тапочках еле плетется его выключать.

— Ну куда ты, куда? Садись, мы сами все сделаем, — подхватывает мама бабушку и усаживает за стол.

Я достаю праздничные белые блюдца и чашки мейсенского фарфора с пионами, из которых лет до восьми мне нельзя было пить — берегли. Завариваю чай. Отрезаю лимон. И всё. Всё. Могу восстановить вкус и запах чая, но наши механические, такие будничные, привычные действия, выражение глаз, прикосновения — нет. Те детали, минуты, секунды, слова, улыбки и бабушкина жизнь куда-то ушли.

Я легко захлопнула дверь. Легко бежала по лестнице. Легко посмотрела с улицы на окна седьмого этажа. Думала, вернусь через месяца два-три или летом точно, налью чай с лимоном и продолжу слушать бабушкин вечный рассказ про то, как в семь лет в лесу она встретила волка, но осталась жива. Прощались ли мы? Обнимались ли? Помахала ли я в окна седьмого этажа?

Запах цейлонского чая с лимоном и бергамотом — единственно возможный билет домой.

Глоток, ещё глоток и вот я на подоконнике с видом на котельную башню ем теплый маковый пирог, девочка на лыжах катается от скамейки до скамейки туда-сюда, туда-сюда, за территорию двора нельзя, в понедельник физкультура, и тёмным утром сонная девочка с рюкзаком, сменкой и лыжами тащится по морозу на школьный стадион. Всё неудобно — лыжи скользят в варежках, от шапки чешется голова, нос от мороза слипается, падает лямка рюкзака. Почти перед самой школой поскальзываюсь и с лыжами, рюкзаком, сменной обувью заваливаюсь в сугроб и вижу перед собой волшебство — ледяной рожок, упавшую, видимо, с крыши школы сосульку. Облизываю ее и чувствую, как сладкий, похожий на студеную воду из колодца, сок обжигает язык и зубы, и так хочу распробовать вкус, напиться им, утолить жажду, что не замечаю, что рядом стоит учительница физкультуры:

— Юля, ты что здесь делаешь? Урок уже начался. Не стыдно? Лежишь как маленькая и ешь снег? Что за детский сад в пятом классе?

Мне стыдно, что я как маленькая, в колючей вязанной шапке, мокрых рейтузах, лежу в сугробе и прячу льдинку в карман. В тридцать шесть лет достаю её и вспоминаю прозрачный, кристальный запах тела.

Мы возвращались из Линдоса в переполненном душном автобусе, с нависшими на нас людьми, запахами сладких духов, пота и кока-колы. Кружилась голова, тошнило, вот-вот и меня бы вырвало прямо на него — мальчика, с которым познакомилась только три дня назад, и к которому перееду в Берлин через два года. Автобус резко затормозил, и я уткнулась в прохладный затылок с беззвучным запахом студеной воды. Так и стояла до Родоса, прижавшись носом, спасаясь от духоты и тошноты. Словно снова оказалась в том самом сугробе.

Париж в ковре

В тринадцать лет родители решили отправить меня в Париж. Ну как в Париж, в автобусный тур для школьников из Подмосковья — Варшава, Кёльн, Брюссель, Париж.

— Нет! — запротестовала бабушка, узнав новость, — хочу напомнить, что Юля в четыре года потерялась в булочной напротив дома, в шесть — в соседнем дворе, а в десять — в музыкальной школе на хоре. Она не умеет готовить даже макароны и стелить постель.

Бабушка призывала родителей одуматься, подождать с поездкой лет семь, говорила, что границы надо расширять постепенно.

— Она же не знает, кто такой Клод Моне. Не читала Бальзака. Да разве поймет она что-то про Европу, когда не ездила еще по Золотому кольцу?

Но тур был оплачен, и под руководством бабушки я начала подготовку: зажимала прищепкой нос и гнусавым голосом повторяла «s’il vous plait» «excusez-moi», выписывала название улиц из романов Гюго и Дюма, прочитала «Триумфальную арку» Ремарка. Бабушка попросила запомнить фамилию Годар и фильм «На последнем дыхании», рассказала про Марию Антуанетту, Жанну д’Арк и с грустью произнесла:

— Эх, рано, Юля, тебе в Париж. Рано.

Перед сном в узорах туркменского настенного ковра я видела Монмартр, Елисейские поля. Bon, voilа, я в новых джинсах со стрижкой как у Джин Сиберг сижу в баре на бульваре Капуцинок. Казалось, что в Париже я сразу стану взрослой и красивой, и буду пить кальвадос.

Париж начинался с поезда Москва-Брест, слез бабушки, мельтешения панельных домов за окном и станций с пустыми платформами. Моросил дождь, и раскисшие в сером снеге поля долго чередовались с обветренными березами. В поезде пахло яйцами, колбасой, горькими сигаретами. Соседки по купе переоделись в спортивные штаны и играли в карты. Невозможно было поверить, что я еду действительно в Париж, а не на экскурсию в Саратов. Высокая женщина со строгим лицом зашла в купе и объявила:

— Так! Малолетние туристы! Застилаем полки. И чтоб вернули постельное белье в таком же виде, как получили. Иначе шиш вам, а не Париж.

Мои соседки, девочки в спортивных костюмах, ловко взбивали подушки, расправляли пледы-одеяла, взмахивали простынями, разглаживали неровности, а я с ужасом сжимала выданные желтоватые ткани, не понимая, что с ними делать. Бабушка была права: «Какая заграница? Ребенок не знает, что такое пододеяльник!»

За окном начиналась ночь, и черное небо неслось быстрее поезда. Тяжелой пустотой темнота расчищала все на своем пути, поглощала дыхание пассажиров, их полки-вещи-колбасу-окна-рельсы-поезд. Ничего не было — ни бабушки, ни родителей, ни раскисших русских полей, ни Елисейских полей Парижа. Была лишь я и непонятная стопка постельного белья. Я вместо поезда резала дорогу в темноте, пытаясь догнать пустоту, чтобы она впустила меня в себя и укрыла одеялом.

Всю ночь я просидела с желтоватыми тканями у окна, очнувшись только, когда объявили:

— Граница.

Про Париж я ничего тогда не поняла, бабушка была права — слишком рано. Сена — мутная вода, Елисейские поля — вовсе не поля, в Лувре, вместо того, чтобы идти к Моне Лизе и Венере Милосской, я отправилась за эклерами в буфет. Прогулке по Монмартру и бульвару Капуцинок предпочла Диснейленд. Я была в Париже, но запомнила не его, а город, который видела в ковровых туркменских узорах.

Бабушке из Парижа я привезла магнит с Эйфелевой башней и новость:

— Я научилась стелить постель.