Ракета типа "Ре минор"

1.

Внутри всегда было тихо.

И вот тебе раз: вдруг задёргался. Висел головой вниз, руки и ноги сложил крестиком, весь скукожился. Наконец осмелел: едва оттолкнулся — сразу ударился, ещё поднажал — обратно отбросило, после третей попытки уже совсем обессиленный прилип лицом к стенке, затих.   

В тёмном мешке было тесно, вокруг громко булькало. Сонная Мать, говорящая исключительно поговорками, тихо прошипела сквозь зубы: 

— Поспишь тут — поменьше погрешишь, — и перевернулась на бок.  

Ну же, чего ждать: отдышался и снова бросился в бой, да так, чтобы всё ходуном заходило — удар, ещё удар — сегодня, так сегодня, Мать вообще ничему не удивляется. Так не будил даже трофейный будильник, доставшийся ей от соседа-фронтовика.  

Когда он звенел, на тонком ответвлении корпуса вращался рифлёный металлический шарик, отключать звонкую барабанную дробь она ещё не умела — просто хватала будильник с комода, накрывала подушкой и дальше спала. Выпуклая штуковина была приятной на ощупь, в первые дни всё никак наглядеться не могла: золотистые цифры шли под наклоном, тонкие стрелки торчали как копья, люнет надорвал циферблат в двух местах. 

Одинокий сосед, когда отходил неделю назад, сам не помнил — то ли в Германии в ходиках чего завели, то ли он сам колёсики накрутил:

— На, — говорил, — возьми, будет пацанёнку игрушка. 

Легенда о немце, который ещё в войну вставал по тому же звонку, Мать завораживала и пугала — нет, спасибо, конечно, за будильник, но откуда умирающему шабру знать, сын у неё будет или дочь?

Мать не выносила предсказания, но всегда верила в чудо. 

День как день, да только год не тот — спросонья в голове всегда одна ересь. Мать привстала, обхватив свой круглый живот, закачалась. Вроде она тут: вот кровать, шкаф, круглый стол, бельё на верёвках, фотография Папы во френче, или нет — вдруг она в огромном фойе, перед картой часовых поясов, Господи, как его там, в этом, в Доме связи — всё стоит и смотрит в упор, как указательный палец ползёт от Свердловска и останавливается между Астраханью и Сталинградом.

Между ними — разница час. Сейчас полвосьмого. Значит, он тоже проснулся.

Всё смешалось — может тот немец, хозяин часов, до сих встаёт в положенный час, да и расстояние до мужа вмиг улетучилось? — всё это происходит здесь и сейчас, только протяни руку.

Неваляшкой она доковыляла к окну, прикоснулась к стеклу, от колючего холода тут же отдёрнулась. Через растаявший отпечаток проступили деревья, сугробы, фургон, стая птиц.

У неё ледяная рука. Такое февральское утро. 

2.

Вокруг — полоса. Тёмно-серая, твёрдая. На обочине снег. Дальше кусты.

Сначала узкая дорога изгибается, пролезая между складами и казармами, чтобы потом, перед полигоном, растянуться длинной финишной прямой.

Солдаты ползли на карачках, убирали мелкие камни. Отец полз впереди и, если смотреть с крыльца штаба, могло показаться, что из-за своей огромной нахлобученной шапки он был на голову выше всех. 

Дорога была сшита из заплат, камни застряли между швами. Солдатам приказали всё вылизать, норма — чёрт с вами, так и быть — полведра. До этого чистили несколько дней, видать не успели, даже музвзвод подогнали.

Когда пыльцы немели, Отец сжимал кулаки, пытался зачерпнуть камешки концами рукавиц, всё сыпалось вниз, руки наконец раскрывались. Он касался большого пальца мизинцем, затем безымянным, средним, указательным и шёл в обратном порядке. Дальше давил с силой, гнул пальцы, будто держал невидимый шар, потом медленно опускал фигуру на землю и упирался ногтями.

Что внутри рукавиц, что в тёмном материнском мешке пространство изучалось так: басы извлекались щипком, легато скольжением, перле выстрелом.

У каждого пальца — своя душа. 

Камни с грохотом падали в ведро. Отец решил, что он норму выполнил, резко встал.

Ведро качнулось, дужка заскрипела, и вдруг в голове что-то сложилось — ми ре до ре си до — мгновенная мысль о том, что от трения оцинкованной стали получается ритм, была настолько пошлой, что стало стыдно. От удивления прыснул. 

Мелодия нарастала, тащила — от грубой до гротескной, с издёвкой. Этот танец был неуклюжим: заводные игрушки плясали по парам, переходили на марш, затем тихо пели — соло скрипки, повторение темы у флейты. Над кем Отец надсмехался, кого пародировал? Сам не знал. Веселье было наигранным, нечеловечным.

Но как всегда и случалось — полёт прекратился. Всё испарилось. Отец пытался отчаянно вспомнить, с чего началось это скерцо. Кажется с контрабасов и виолончелей.

Так бывало не раз, о невозможности сесть, написать, он сообщал ей в письме. Тема всегда неожиданно вспыхивала, потом внезапно затухала — то сам чего-то забыл, то куда-то позвали.

Она отвечала: передвигаюсь с трудом, всё лежу, ничего не чувствую — жил ли он там?

Он ей про Фому, а она ему про Ерёму.

Вся надежда на завтрак: конечно шрапнель. Солдаты будут скрести миски, месить кашу. Быть может от этого шума снова начнётся полёт, и Отец допишет финал. И ещё волнует вот что: почему перловка всегда получается такими большими комками?

3.

Во рту ни крохи, в голове помутнение — чего по сусекам скрести, теперь только в путь.

Она завязала шнурки, вся закуталась. В подъезде было тускло и сыро. Тёмно-зелёная настенная полоса тянулась спиралью от последнего этажа до входной двери. Мать, держась за перила, спускалась по лестнице. На улице стоял жгучий мороз. 

Да, он был прав, когда всё в письмах нахвалил: мол, захвораешь — сибирский воздух вылечит. Сопливая Мать замерла посередине двора и дышала всей грудью:

— Нужда и голод гонят на холод, — покорно говорила она.

Она посмотрела на дом, отыскала своё окно и твёрдо решила, будто он знает (даже за две тысчонки кэмэ), что её отпечаток на стекле для него.    

Впрочем, знает, не знает — чего рассуждать, пусть хоть представит себе, что именно сегодня, ничего не боясь, она одна пройдёт через весь город. Сколько себя помнила, всегда от страха тряслась — перед тысячью друг на друга похожих лиц и фасадов.    

Мать перешла перекрёсток, оттенки домов слились в одну жижу. Она повернула и тут же очутилась на площади — да чтоб тебя, как её там, вечно эти имена из головы вылетали.    

При этих мыслях живот скрутило. Мать задрожала.

Эка невидаль: вертикальное положение. Быстро сообразил, что всё это уже было: лежал со всех сторон сжатый, пытался вырваться, давил, как мог, но выбивался из сил. В перерывах между ударами куда-то проваливался — вот оно, захватывающее падение! — успевал схватиться за шнур, потом долго висел.

Вокруг — чернота. Под куполом было страшно. Показалось, что стал отчётливее слышать звуки: дыхание Матери. От испуга дёрнул ногой, столб поднялся вверх, вывернул всё наизнанку.

Мать, еле держась на ногах, сблевала в сугроб.

Значит спешить, не терять ни минуты. Очухавшись, она решила, что ей нужно направо: этот путь был ей знаком.

Мать вынырнула из-за угла, как и тем летом (хотя нет, кажется это было ещё в мае) — город был тогда переполнен воздухом, сильно пекло.   

На первое свидание она летела как проклятая — всё крутилась перед зеркалом в крепдешиновом голубом платье, да поздно опомнилась — даже волосы не помыла, успела только глаза подвести.  

«Тоже мне», — на бегу удивлялась, — «придумал место встречи: здесь, на Ленина, попробуй друг-друга найди». Люди появлялись и вмиг исчезали, машины проезжали с чудовищным скрипом, а он задумчиво шёл впереди и поочерёдно ронял содержимое кармана: носовой платок, скомканную обёртку «Басни Крылова», двадцать копеек и ключ. Немедленно остановился, нащупал дырку в кармане, чертыхнулся. Она окликнула сзади: «Молодой человек, это не Вы потеряли?» — всё приданное уместилось в её хрупком кулачке.

Потом они спустились к лодочной станции и увидели серые тучи. Она сразу же пожалела, что забыла взять зонт. Он признался, что у него зонта никогда не было, беспардонно схватил её за локоть и повёл за собой.

Только плюхнулись в лодку, он сразу усердно заработал руками — их крутило, сносило в бок. Однако вскоре приноровился: загребал не глубоко, а скользил по поверхности, посередине реки внезапно спросил:   

— Кстати, а что это у тебя на ноге за красное пятно?

— Да всё никак не пройдёт за три года. Ездила на похороны в Москву. Был март, жуткий холод. Стояла в очереди, где-то толкнули, сильно к земле придавили. Как оттащили — не помню. Знай, его смерть — это горе, — и она резко закрыла ладонями лицо.

Река была ровной, в её гладком отражении — тёмное небо, деревья.

— Ну, умер и умер, — буркнул он, — что с того?  

Они проплыли вперёд метров двести, чтобы развернуться и навернуть новый круг, как вдруг полил сильный дождь. 

Вдалеке разбегались людишки, разъезжались машины. А они как вкопанные встали. Поёжились, да и привыкли — всё не двигались с места. Вода текла по их лицам, щекотала шеи, мочила одежду насквозь. Они молчали, слушали ливень.

Бывает же так, когда вообще на всё наплевать.  

4.

Музыка всегда складывалась по крупицам. В голове возникало слово, из слова появлялся образ, после образа шёл Отец.

Он точно помнил, что тем вечером было душно. Они возвращались из оперы после "Кармен". Мать напевала "Хабанеру" (имела способность запоминать текст с первого раза). Его идея была совершенно спонтанной — найти к этой музыке рифму. Дерзкий замысел состоял в парафразе. Как наваждение маячило только одно слово. Мелодия Бизе вошла в образ естественно, органично. Схожие звуки сложились в ячейки, которые при развитии выстроили ре-минорную тему.  

Эта тема была о любви.

Отца несло со страшной силой. Задумавшись, он оторвался вперёд. Мать еле за ним успевала: откуда ей знать, что в его голове рождалась симфония? Поравнявшись у скверика, они учащённо дышали будто пробежали вдвоём марафон.

Через неделю была свадьба. Гостей набежало — яблоку негде упасть. Пили кахетинское, съели таз винегрета. Она сидела с ним на одном стуле и смотрела, как на обручальном кольце отражались их лица.

Когда ночью все разошлись, он вдруг признался, что "самое лучшее, что можно вообразить, — это полное упразднение брака, то есть всяких оков, обязательств. Любовь свободна, — бормотал он, — она не может продолжаться долго". К чему-то приплёл церковь: "Обет, данный перед алтарём, — самая страшная сторона религии".

Она ничего не поняла, промолчала. Собрала тарелки, подмела крошки. Комнату надвое поделила светлая полоса, пробивавшаяся через щель от незатянутых занавесок.

Потом был осенний призыв. Молодого композитора отправили дирижировать военным оркестром. Подумать только, бывает же так: даже поругаться не успели, потому как толком друг с другом и не поговорили.

Теперь она осталась одна. В городе, в котором не помнила ни примет, ни зацепок. Что тогда, девчонкой, что сейчас, с животом: Мать вечно терялась, петляла по улицам.          

Налево, направо — да, вроде сюда: она повернула, потом тут же вернулась. Всё вокруг незнакомо, забыла, куда шла. Ветер хлестал по лицу, она замедлила шаг. Ноги подкосились, Мать попыталась ухватиться, не удержалась и внезапно упала.

Приземлилась мягко, в метровый сугроб. Лежала долго, не двигаясь. Сверху давило белое небо, она выпустила в него пар изо рта. Хотела, чтобы всё закончилось здесь — "Один раз Мать родит, один раз и умрёт" — и от бессилия зарыдала.

Спору нет, так твёрдо решил, — этот привал даст ей сил. Пусть она отлежится и снова пойдёт потихоньку. Только не дёргаться, оставить всё, как есть. Попытался успокоиться, свернулся в клубок. В зажатом пространстве не развернёшься.

Куда ни смотрел, никак не мог побороть страх. Взаперти всё пугало. Изо всех сил зажмурился, представил себе, что было снаружи: Мать всё лежала плашмя, пока кто-то не гаркнул: "Ну, что валяешься? Сейчас всё застудишь», и вмиг подскочила.

"Чёрт бы вас всех побрал, даже в сугробе умереть не дадут. Из могилы достанут и заставят идти дальше", — Мать насмехалась сама над собой, но точно знала: когда смерть была рядом, её непременно что-то спасало.

Так было всегда, всё случалось само собой. Мать могла оказаться у пропасти и потом, конечно, сразу же выбиралась. Казалось, будто ради неё кто-то сверху повторял этот трюк. Вот и тут, как всегда, свалилось спасение. На углу дома висел выпуклый указатель улицы — да, вспомнила! — как же она не заметила, что до больницы всего-то пройти тот самый скверик?

Мать раскачалась, кое-как поползла. Через минуту оказалась у кирпичной махины.          

Пусть там с ней делают, что хотят. Разрежут на части, всё нутро вытащат. На неё сыпал снег, к входной двери тянулась ледяная полоса.

Осталось сделать последнее усилие.

5.

Испытаний ждали с утра. Всех, кроме боевого расчёта, с площадки убрали. Готовились к пуску.

Небо было чистейшим. Поле укрывал сплошной белый пласт. Дым из выхлопных труб всё превращал в жижу.

Портал установщика взмыл вверх. К стартовому столу присоединилась транспортная тележка с ракетой. На неё установили головную часть, подняли в вертикальное положение, заправили горючим.

Ракета с ядерным зарядом встала на стартовый стол, чтобы через десять минут упасть в Каракумах.   

Солдат согнали в казармы, приказали не выходить, пока не услышат хлопка. Все столпились у окон, толкались, гудели. Правда толку-то, на таком расстоянии ничего не разобрать: где там ракетный состав, укрытия, трейлеры, машины?

Отец зажмурился, стал вспоминать. Пытался сложить свои образы в одно целое. Он шевелил губами, сбивался, пробовал ещё раз. Его язык — это обрывки перекореженных фраз. Мечтал хотя бы за одну ухватиться, но мгновенно зарылся.

Если его ре-минорная симфония — гимн любви, то пусть расскажет о своём страхе: почему он должен размышлять о стране или, скажем, о перевоспитании несознательных масс? Кому интересны любовные переживания, когда народ строит новый мир, находясь в окружении?

Конечно, всё будет так: Отца обвинят в неумении выражать простые и сильные чувства. Его музыка, умышленно сделанная шиворот-навыворот, свалилась в сумбурный поток звуков. Она тонула, вырывалась, снова исчезала в грохоте, скрежете, визге, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. Отец знал: эта игра в заумные вещи могла кончиться плохо.

Он представил себе, как его прогоняли сквозь строй: был то ли праздник, то ли траур — лихорадочное ликование. Отец шёл на казнь. В ушах стояли оглушительные удары литавр, вколачивание труб и валторн. Земля задрожала, воздух сжался, раздался хлопок.

Хватит, пора начинать. Решил — сейчас или никогда.

Сколько себя помнил, всегда был сдавленным, скрюченным, вокруг ни одного лишнего сантиметра, а тут стал выкарабкиваться. Неожиданно легко освободил руки, надавил на упругую стенку — сумка, в которой так долго плавал, надорвалась, и хлынул поток. 

Вода была мутной, передвигался на ощупь. Казалось, нырнул глубоко, но тут же во что-то упёрся. Тело сплющило, голову стянуло кольцом.

Вскоре услышал крик Матери — она учащённо дышала, драла простынь. Вжимала всё глубже, перевалилась на бок. От такого напора прижал грудь к подбородку и начал вращаться. Сразу полетел вниз, в никуда. Всё кружилось, вертелось. Тело толкало наружу. Наконец произошла вспышка, потом выброс на берег. Первое, что сделал на воле — громко чихнул.

Да, так и думал: после мокрого выхода, воздух в палате был спёртым. Не успел оклематься, грудь сдавили чужие женские руки. От повитухи несло спиртом. И вот впервые взлетел.

Здесь, навесу, вдруг стало ясно: в Каракумской пустыне прогремел ядерный взрыв, Отец смотрел в пустоту, Мать бормотала.   

Любовь будет свободной. Дайте время привыкнуть. Я пока ещё слеп, глух и нем.