Дер Цаубер-пляж

1.

Даже теперь, когда солнце садится, только и остаётся ходить взад да вперёд: дошёл до поворота, обновил на телефоне новостную ленту, вернулся, прислонился к сосне.

В самом деле, чего стоять на одном месте — весь насквозь пропотеешь, а вот пройдёшься — и сразу же будто освежился, остыл.

Этот лесок вдоль дороги едва ли укрывал от жары (такого лета здесь точно не помнил), август был просто невыносим.

На днях договорились: в полдень она уходит с работы, потом едет в садик за сыном и сразу сюда.

Ёлки, и зачем всё это затеяли, какого пса вообще сюда пёрся? Где они, чёрт возьми?

Хорошо, допустим, они ещё собирались, по дороге попали в пробку, в конце концов, пару раз остановились в туалет. Нет, ну, в пять, в шесть, ладно, самое позднее, в семь, должны же они быть здесь!

А ведь как торопился, боялся опоздать — после магазина (в спешке какой-то ерунды накупил) еле успел на автобус, потом пропустил остановку, петлял по лесным тропинкам, гнал. На бегу пакеты с продуктами крутились восьмеркой вокруг запястий, бились об ноги, тянули вниз, тогда взмахивал руками, под тяжестью они опускались, снова поднимал руки вверх, их опять клонило к земле.

Представил себе: посмотрели бы они сейчас издалека, решили бы, что это машет крыльями огромная птица — вот она тяжело взлетает и летит прямо к ним.

До поворота домчался, запыхавшись, плюясь. Встал у дороги — редкие машины проезжали медленно, не сворачивали. Подумал: что ж, подожду, не звонить же ей, когда она за рулём.

Солнце обжигало, стал прятаться в тени за деревьями, тыльной стороной ладони стирал пот со лба.

2.

Наконец, лишь в десятом часу, повернула машина, и вдруг увидел их лица — не разглядел: обернулись ли хоть, улыбнулись? — тут же схватил пакеты и бросился догонять. Сначала до поворота, затем налево, мимо огромных кустов, дальше к парковке и двум фигуркам, которые уже вышли навстречу.

Когда бежал, ком набухал в горле, ещё почему-то мучил вопрос: так, а что говорить?

Заспанный сын при неожиданной встрече вдруг зарылся лицом в Мамино платье и запищал. Чуть было сделал к нёму шаг — он заплакал. Протянул ему руку — заверещал.

Спокойно, только не думать о плохих знаках. Значит пока не трогай, не лезь.

Тут ещё и она — ни здрасьте, ни до свидания — уткнулась в паркомат, а на ухмылку: «Да кто тебя будет ночью проверять?» даже огрызнулась (или так показалось?): «Ты, что ли, потом штраф оплатишь?» и накидала монет на сутки вперёд.

Конечно, чего сразу дёргать человека с дороги? Лучше молчать. Это вот раньше после любого её закидона непременно бы унизился, извинился и как придурок бил бы себя по губам, ведь это же участь такая — удивительно: и ещё в неё верил! — в любой ссоре виноват всегда сам.

От редкого балтийского ветра её волосы взмывали, ложились на плечи и кружились опять.

Даже на расстоянии их запах чувствовал, он был знакомым, родным.

3.

К морю шли вдоль забора, ограждающего кемпинг: на пяточке размером с половину футбольного поля машины с прицепами стояли друг к другу вплотную, было тихо, вокруг ни души.

За столько-то лет сам до сих пор удивлялся: почему здесь всегда так рано отбой?

По дороге сын успокоился — с интересом мотал из стороны в сторону головкой, да и она унялась — наконец покурила, самому же пришлось попотеть: кроме пакетов тащил на плечах её огромную сумку и спальные мешки.

За кемпингом свернули на лесную тропинку. Сын тут же принялся шаркать. Чтобы его разговорить, сказал, что купил ему конфетки. Она ответила, что это лишнее:

— У сына вчера был дурьхфаль2.

Ладно, дурьхфаль так дурьхфаль.

Дальше поднялись вверх по песчаному пригорку — впереди зашумело, начало поддувать — и вдруг на равнине увидели, как вода, небо и воздух неожиданно слились в один сплошной чёрный пласт.

Эта стена была далеко и одновременно близко, казалось, сделай шаг, и всех накроет к чертям. Поэтому сразу опешили, к пляжу шли осторожно, как бы крадучись.

Сын вцепился в руку и долго её не отпускал.

Правда, только уселись у берега, сын осмелел и побежал играть: при отливе — бросался вперёд, чуть ли не в воду, при приливе — прыгал назад. Его веселило, как волны с шумом перебирали мелкие камни и медленно подползали к ногам.

Пока сын дразнил море, она взялась за еду: быстро разложила в одноразовую посуду овощи, чего-то там накрошила (и это чуть не вслепую), открыла вино.

Сам же стоял рядом и всё не мог никак не нарадоваться: Ё-пэ-рэ-сэ-тэ, хорошо-то как! И чего тогда психовал?

4.

Впрочем, спокойствие длилось не долго — вздумал геройствовать. Неожиданно для себя заявил решительно, но явно наигранно, делая вид, будто послышалось что-то нелепое: «Это кто сказал: в темноте, да не в обиде? Сейчас мигом сделаем свет», — затем снова взял сына за руку и потащился с ним обратно, в лес.

За дровами шли босиком, остановились у небольших буков. Пожилая пара возвращалась с пляжа и удивлённо посмотрела в упор: ребёнку давно спать пора, а не в темень гулять.

Вам-то чего, подумал, жить, что ли, кто не даёт?

Протянул сыну телефон, попросил посветить. Сам полез в заросли, наломал веток.

Пока собирал их в охапку, понял, что сын исчез.

Позвал — не откликается. Крикнул — молчок.

Сердце сжалось. То ли с дуру, то ли со страха решил: всё это — захватывающее приключение, и происходит оно с кем-то другим. Даже не вздумай истерить.

Побежал вперёд по тропинке — врезался в дерево. Через пару шагов ноги подкосились, тело понесло вперёд и тут же в бок. Чуть не упал. Перед глазами — пелена.

Почему-то вспомнил, как Отец учил в детстве: «Воссоздай всю картину — сначала то-то, потом то-то».

Окей, вот сын стоял на тропинке, тут он захотел…

Дальше не смог, начал орать.

В бешенстве носился из стороны в сторону — земля была твёрдой, холодной, полез напролом через деревья — ветки хлестали по лицу.

Вокруг — пустота.

И вдруг метрах в десяти неожиданно выстрелило: бледно-синяя вспышка осветила куст и человечка. Сразу показалось, что совсем грязного, но точно кудрявого, в маечке, шортиках и босиком.

Так ведь бывает — почему она потом не поверит? — когда надо, одним махом допрыгнешь до цели. Была бы рядом, съязвила бы: «Ну, точно спортсмен».

Крепко прижался к сыну, стал жадно глотать воздух. Всё хотел что-то сказать, но никак не мог подобрать слов.

5.

Звуков сын весь вечер не подавал, всё молчал. А потом, после беготни у моря и костра, и вовсе повалился — уснул на подстилке.

Чтобы не продуло, засунул его в спальный мешок, крепко обнял. Ветер усиливался, воздух становился влажным.

Вскоре и сам закутался и стал лежать неподвижно. Потом шёпотом сказал (кто за язык дёргал?):

— Помнишь, как принимал воздушные ванны Касторп? Как заворачивался в одеяло из верблюжьей шерсти, ещё держал градусник во рту, валялся себе в шезлонге… — и подумал о том, как всего несколько лет назад ради «воздуха свободы» (как пошло — но ведь, кажется, тогда это так называли?) запирался с ней на ключ от её родителей.

В той комнате было тесно и душно — на узкой кровати, с кучей шмотья в расшатанном шкафу, заляпанным столом, икеевской люстрой, обоями тёмно-персикового цвета, да тюлем, прикрывающим пластиковое окно.

Каждый вечер она плакала — родители грозились прогнать бездельников взашей: ладно ей, обленившейся студентке, молодой Мамаше, чтоб жизнь малиной не казалась, спуску не давали, но как им хахаля-то терпеть? — Пришёл, значит, сам, не звали, сходу заявил, что будет здесь жить, заделал ребёнка, институт забросил, нигде не работает, от скуки разъезжает по Берлину и снимает городских сумасшедших на камеру, говорит, мол, больные — самые искренние люди, вам этого не понять. Ну, ахинея же, бред!

Только, бывало, закрывались с ней в комнате, родители уже барабанили в дверь: «Да мы бы такого щенка в своё время… да вот мы бы… да вот если бы…» — Виду она не подавала, но всё понимала: долго вместе не протянуть.

И нет, чтобы опомниться — семья на глазах рушиться! — а тут всё хихоньки да хахоньки: чтобы в четырёх стенах разрядить обстановку, решил читать ей что-нибудь вслух. (Ничего более умного придумать не мог!)

И, конечно, чего уж тут мелочиться — сразу притащил из русского книжного два старых тома «Волшебной горы» — ох, как хотелось козырнуть! От советского издания пахло пряностями, пожелтевшие страницы липли друг к другу, читал отрывками, украдкой следил за ней.

Но и этого было мало. Для полнейшего безумия (как же не посмеяться над её акцентом?) всучил ей книгу и приказал:

— Давай, читай теперь ты.

Сначала она неожиданно споткнулась на обращении мадам (неужели впервые услышала?) затем позорно сделала ударение на первом слоге в фамилии Шоша, и, наконец, окончательно засыпалась на описании русской красавицы Клавдии, которая так громко хлопала дверью в холле, что выноси святых — не верите? спросите вон у Ганса за тем «плохим» русским столом.

— Что за квач3, эй?! — недоумевала она с немецкой интонацией, растягивая гласные, выдыхая, шипя. Затем откинула книгу в сторону и плюхнулась на кровать.

Помнил, что долго разглядывал её заплаканное лицо, гладил тёмные волосы, складывал губы трубочкой — дул, щекотал.

Ёшкин кот, что сто лет назад, в том швейцарском санатории, что тогда, в её комнате — куда всё подевалось? Что Касторп, что Касторкин — да гори всё огнём!

Пусть этот костёр сожжёт всё, что было. Пусть вообще ничего больше не будет. Пусть она просто будет сидеть рядом и пить вино из пластикового стаканá.

6.

Дальше — полный провал.

Очнулся, когда понял, что, оказывается, все вместе уже давно лежали на узкой подстилке (как только на ней уместились?) — она с сыном крепко спала, но сам — ни в глазу.

Тут же встрепенулся, вытащил голову из спального мешка и увидел, как по чёрной плоскости расползалась белая пена, на горизонте мигала гирлянда маяков, кораблей, небо стряхивало звезды, завывал ветер — «Вот и спи, моя радость, усни».

Мгновенно укрылся, зарылся, чтобы ни видеть, ни слышать и наконец-то уснуть, мерещилось, что куда-то проваливался, падал, летел, внезапно останавливался, высовывался, чувствовал, как ветер обжигал щёки, снова закутывался, переворачивался, шелест синтетики раздражал, то ли во сне, то ли наяву сам себя спрашивал: «Который час?», ответа не получал, затем опять бросался, парил, воздух сжимался, и всё чернело кругом.

Вдруг проснулся от неожиданного мерцания, будто кто-то включал-выключал свет — вспышки молнии тянулись от Дании, нависали над морем и, если подождать чуток, скоро долбанут уже здесь.

Быстро выпрыгнул из мешка и поначалу стоял как вкопанный: никак не мог сообразить, как этих двух будить, да разбросанные вещи собрать и нести.

Потом уже действовал резче: спящего сына взвалил на плечо, на другое повесил сумку (манатки кое-как наспех запихнул), её растолкал и пошёл.

Сразу же почему-то вспомнилась легенда родного города: когда строили Кремль, мимо проходила девушка с коромыслом, тут её хвать за ноги, обложили красным кирпичом, смазали известью с куриными яйцами и замуровали в основание башни.

Ведь говорят же: «Строить надобно на костях».

— Кстати, а как будет по-немецки «коромысло»? — спросил её вполоборота, шёпотом.

Она плелась налегке и протянула задумчивое «Эээм».

7.

До машины дошли, шатаясь, пыхтя — по дороге то в одну сторону заносило, то в другую клонило. Но — успевали выравниваться, когда надо — отдыхали.

Не понимал: а с ней-то чего?

Сына положили на заднее сиденье, сами скрючились кое-как: ноги поджали, от залетающих в салон комаров закрылись, потом молча смотрели, как ярко сверкало вверху.

Вскоре запотели окна, и, наверное, было в пору повторять ту знаменитую любовную сцену из «Титаника»: Кент Уинслет чертила кривые линии по стеклу бордового Рено, в то время как взмыленный Ди Каприо со своим «Don’t worry» всё на неё налегал.

Но так-то — Голливуд, а в машине есть «клима».

От холодного воздуха как от удара боксёра тут же упал, распластался и не вставал, впрочем, внезапно очнулся, услышал, как она хлопала дверью, выходила курить, дальше вновь прыгал, нырял, погружался, чтобы заново подняться, обернуться и увидеть, как сын надувает щёчки, сопит, потом снова свалился и неспешно поплыл, и вот надо же — твою-то Мать! — с испуга вскочил от пронзительного писка: на панели загорелась красная лампочка, ветер стих, аккумулятор сел.

Рассвело. Было ранее утро. Едва очухавшись, выползли из машины. Решили опять идти к морю. Шли на пределе, из последних сил: а там, не успели плюхнуться на песок, как они вмиг разбежались (откуда у них только силы берутся?), сам же уселся полулёжа, облокотившись на плечо.

В голове всё смешалось, ни с того ни с сего почему-то вспомнил какое-то зазубренное правило: гнать, держать, терпеть и видеть. Дальше не помнил. Чтобы совсем не отключиться, начал проговаривать слова громко и чётко. Но и это не помогло.

Вскоре всего разом накрыло, ветер подул сильно, но совершенно беззвучно, решил всё сорвать с себя и помчаться вперёд, казалось, что бежал без препятствий, но обо что-то умудрился споткнуться, после падения долго лежал и не вставал, ветер тут же подбрасывал вверх, обдувал, швырял и выкручивал, вокруг цвета стали тусклыми: небо дымчато-белым, вода бледно-сизой, песок льняным, а через минуту полил дождь.

Она прибежала с горстью ракушек, сын, спотыкаясь, еле донёс огромный булыжник, сам всё боролся со сном.

— Ну, чего разлёгся? — она чертыхалась, ворчала.

Стали впопыхах укрываться подстилкой, да не заметили, что перевернули её не той стороной: клеёнчатая оказалась внутри, а тряпичная снаружи — спины тут же намокли. Так втроём и сидели, съежившись, прижавшись друг к другу. Песок быстро темнел, весь покрывался мелкими вмятинами — горошинами, рядом растворялись изогнутые пунктирные линии — следы собак.

Дождь колотил.

И вдруг придумал (вот же всё неймётся!): чего, в конце концов, мокнуть — надо, что ли, показать местный аттракцион — гешпенстервальд4.

Собрались на удивление быстро, без споров, поплелись друг за другом гуськом. Прямо за пляжем была роща. Куда не ступи, везде было сыро.

Только вошли вглубь — и лес сразу будто ожил, задвигался, обворожил.

По невысокой траве поползли перекрученные корни деревьев — это тёмно-серые стволы, раскачиваясь, зашагали вперёд. Дорожки извивались, где-то вдруг обрывались. В просветах между кронами — ни шиша не видать. Чем дальше, тем становилось мрачнее. Тени появлялись и вмиг исчезали: то ли феи, то ли ведьмы, пойди разбери.

Точно знал: скоро она психанёт и развернётся к машине, будет визжать: на кой, мол, связалась с таким идиотом, нет, чтобы сидеть дома, заставит унизиться, извиниться, потом укатит с сыном в Берлин.

И снова появится это давно забытое чувство: когда такая лёгкость и отдаёшься движению — летишь с закрытыми глазами вниз.

Так и шли. Посреди тропинки рос дуб. Она с сыном обогнули дуб слева, сам обошёл справа — нет, ну ей-Богу, хоть песню пой, хоть сказку говори.

Здесь нет чудес: разбитое семейство здесь по лесу бродит, ворона на ветвях сидит.

____________

[1] Цаубер (Zauber) — волшебство. (нем.)
[2] Дурьхфаль (Durchfall) — понос. (нем.)
[3] Квач (Quatsch) — дурь, бред. (нем., разг.)
[4] Гешпенстервальд (Gespensterwald) — лес призраков. (нем.) Народное название лесного массива вдоль побережья Балтийского моря, г. Росток.